Hi-Fi - Ник Хорнби

Я не знаю, что конкретно сказала тогда Лора, но она наверняка поделилась с Лиз двумя, а то и всеми четырьмя приводимыми ниже сведениями:

1) Я спал с другой женщиной, когда она была беременна.

2) Из-за этой моей связи она приняла решение прервать беременность.

3) После того как она сделала аборт, я занял у нее значительную сумму денег и до сих пор не вернул ни пенса.

4) Незадолго до ее ухода я говорил, что наши с ней отношения меня не вполне устраивают и я, типа того, вроде бы потихоньку подумываю, не завести ли мне другую подругу.

Делал ли и говорил ли я все это? Да, и делал и говорил. Есть ли какие-нибудь смягчающие мою вину обстоятельства? Их нет, если только не рассматривать любые вообще обстоятельства (иначе говоря, контекст) как смягчающие вину. Прежде чем осуждать меня – впрочем, по всей вероятности, вы уже это сделали, – прямо сейчас выпишите на бумажку четыре самые большие гадости из сделанных вами вашему партнеру, пусть даже – и это только лучше – он или она о них не подозревает. Ничего не приукрашивайте, не старайтесь объяснить свои поступки – просто перечислите их самыми простыми словами. Готово? Отлично, ну и кто теперь задница?

– Где тебя, твою мать, носило? – спрашиваю я Барри, когда он появляется в магазине в субботу утром. После концерта Мэри в «Белом льве» я его не видел, он не звонил, не извинялся – ничего.

– Где меня носило? Где меня носило? Боже, ну и говнюк же ты, Роб, – говорит Барри в качестве извинения. – Прости, я понимаю, у тебя сейчас не лучшая полоса в жизни, проблемы и все такое, но знаешь ли… Мы замучились тебя часами разыскивать.

– Часами? То есть вы искали меня больше часа? По крайней мере два? Я ушел в половине десятого, и, таким образом, вы прекратили поиски в половине двенадцатого, да? Вы, видать, пешком протопали от Патни до Уоппинга.

– Засунь свой юмор себе в задницу.

Верю, наступит такой день, может, и не в ближайшие несколько недель, но уж точно в обозримом будущем, когда кому-нибудь все же удастся поговорить со мной, не упомянув при этом задницы.

– Ладно, извини. Но готов поспорить, вы поискали меня минут десять, а потом пошли выпивать с Мэри и как его там… Стейком.

Мне противно называть этого типа Стейком. Так же противно, как когда приходится просить «Буффало-Биллбургер с кучкой», если хочешь всего-навсего горячий сэндвич, или произносить: «По мамочкиному рецепту, пожалуйста», если хочешь всего-навсего кусок яблочного пирога.

– Неправда.

– Славно повеселились?

– Не то слово. Стейк, оказывается, играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.

– С ума сойти.

– Да пошел ты.

Хорошо, что сегодня суббота, мы все более или менее заняты, и нам с Барри можно не придумывать способа продолжить разговор. Когда мы с Диком вдвоем оказываемся в подсобке – он варит кофе, а я пытаюсь отыскать старенький сингл Ширли Браун, – он говорит мне, что, оказывается, Стейк играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.

– А еще знаешь что? Он по-настоящему хороший парень, – добавляет Дик, пораженный открытием, что с человеком, достигшим таких головокружительных высот, можно запросто обменяться несколькими фразами в пабе.

Больше между собой мы почти не разговариваем – в магазине довольно много посетителей, и говорить надо с ними. Но лишь немногие из них что-нибудь покупают. Лучшие наши покупатели – это те, которым просто необходимо в субботу купить пластинку, даже если им, собственно, и не нужно ничего определенного; до тех пор, пока не возвратятся домой, прижимая к груди плоский квадратный пакет, они чувствуют себя неуютно. Таких обожателей винила легко опознать: они долго перебирают пластинки на одной какой-нибудь полке, а потом, словно им наскучило это занятие, бросаются в другой угол магазина, извлекают из середины стопки вроде бы первый попавшийся конверт и идут с ним к прилавку. Это все потому, что сначала они составляют в уме список вероятных покупок («Если не найду ничего в следующие пять минут, сойдет и тот блюзовый сборник, который попался мне на глаза полтора часа назад»), но затем им вдруг становится жаль времени, напрасно потраченного на поиски того, что им, собственно, не очень-то и нужно. Мне хорошо знакомо это чувство (такие люди для меня родные, и я понимаю их лучше чем кого бы то ни было): тебя охватывает жгучее неотвязчивое беспокойство, и ты нетвердой походкой выходишь из магазина. После этого начинаешь передвигаться быстрее обычного, стараясь отыграться за бездарно потраченную часть дня, и часто при этом испытываешь острую необходимость взять газету и прочесть раздел международных новостей или посмотреть фильм Питера Гринуэя, то есть потребить нечто основательное и осязаемое, что легло бы поверх заполнившей голову бестолковой сахарной ваты.

Еще мне нравятся люди, приходящие в магазин в поисках мотива, который преследует их и не дает покоя, мотива, который мог послышаться им в шуме собственной одышки во время пробежки за отходящим автобусом или в ритмичном шелесте дворников по пути с работы домой. Иногда источник беспокойства бывает банальным и очевидным: человек услышал искомый мотив по радио или в клубе. Но порой музыка является как по волшебству. Скажем, увидел кто-нибудь красивую девушку в лучах рассвета и замурлыкал песенку, не слышанную уже лет пятнадцать-двадцать. А однажды к нам пришел парнишка, которому приснилась целиком пластинка – с музыкой, названием и исполнителями. И когда я нашел ему пластинку (это были «Парагонз» со стареньким регги) и она оказалась почти в точности как увиденная во сне, он посмотрел на меня с таким выражением на лице, что я почувствовал себя не заурядным владельцем музыкального магазина, а акушеркой или живописцем, человеком, изо дня в день имеющим дело с вещами потусторонними.

По субботам интересно наблюдать за тем, какие они разные, Дик и Барри. Дик терпелив, восторжен и кроток, как учитель начальных классов: он продает людям пластинки, о которых те и не подозревали, что они им нужны, интуитивно постигая, кто и что купит. Он мило беседует, потом ставит что-нибудь на проигрыватель, и вскоре человек, чуть ли не в беспамятстве, протягивает ему свои пятифунтовые банкноты, как если бы именно за этим сюда и пришел. Барри тем временем берет нахрапом, подчиняя себе волю покупателя: поносит его за то, что у него нет первого альбома «Джезус энд Мэри Чейн», и покупатель вынужден взять этот альбом, поднимает на смех за то, что он еще не приобрел «Blonde on Blonde», – уходит и этот диск, шумно отказывается верить, когда кто-нибудь говорит, что не слышал про Энн Пиблз, – и одна из ее пластинок тоже продана. Практически каждую субботу к четырем часам, когда я завариваю для нас троих чай, моя физиономия почти что сияет: радостью ли, ведь, в конце концов, магазин – это моя работа, и с ней все складывается удачно, гордостью ли за нас, за то, что мы нашли наилучшее возможное применение нашим невыдающимся и весьма своеобразным талантам.

И в этот раз, когда я решаю, что пора закрывать магазин, и мы, как у нас заведено по субботам, собираемся пойти куда-нибудь выпить, нам троим уже снова хорошо вместе; у нас образовался запас взаимного расположения, который мы постепенно растратим за следующие несколько дней вынужденного безделья и который окончательно иссякнет к ланчу в пятницу. Нам так хорошо, что, выталкивая последних покупателей и наводя худо-бедно порядок, мы составляем первую пятерку наших любимых песен Элвиса Костелло (я предлагаю «Alison», «Little Tigers», «Man Out Of Time», «King Horse» и мёрсибитовую версию «Everyday I Write The Book» – она есть у меня где-то на пиратской кассете; неочевидность последнего предложения, по моему замыслу, тонко оттеняет всю очевидность первого, и таким образом я рассчитываю предупредить вероятные насмешки со стороны Барри), и как приятно снова заняться чем-то таким после всех склок и раздоров последней недели.