Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

Поставил точку… Но писал не свободно, т. е. так свободно, когда имеешь в виду только читателя и правду, а здесь полубессознательно приходит некий грубый контроль над каждым словом. И рождается полубессознательная же боязнь «залезать». Остается одно желание написать хорошо, а этого, как известно, очень мало, это даже плохо.

Отметим для жены, которая, может быть, будет читать эти записки, что стихотворение «пошло» по-настоящему только ночью моего дежурства по номеру, когда началась тревога и было очень уныло сидеть в здании, дрожавшем от пальбы. И вот в это время, когда все было постыло, стали появляться строчки. Преодолевая отвращение и делая для самого себя видимость работы, стал их записывать. Потом почувствовал, что теперь только пошло. Было чудное настроение, когда после тревоги и последней полосы возвращался через совсем уже светлый двор из типографии и укладывался спать. И как всегда была переоценка того, что только-только наклюнулось и еще много раз пропадало, рассеивалось и, возникнув вновь в результате сознательных усилий, выглядело куда бедней и обычней, чем в предчувствии.

–

На днях надо будет сделать наброски к задуманной (всерьез ли?) пьесе.

9. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь

…Он <Гроссман> мог бы тебе лучше других рассказать обо мне, вернее объяснить кое-что в моем положении.

Написал еще одно стихотворение «Баллада об отречении» (отца от сына-дезертира). Писал, думал очень хорошо, а потом вижу – нет, литературновато, самоподражательно, а более серьезный (чем обычно) срок работы над стихотворением сказался только в том, что оно чистенькое, обидно аккуратное с формальной стороны. Но это все ж работа. И я, зная, что не вдруг нападешь на жилу, чувствую все же, что вот-вот я напишу нечто получше. Внешние условия сейчас лучше. В нашей комнате я теперь остался с одним художником Капланом. Сознание, что я здесь пишу один, благотворно действует на нервы. Напишу что-то очень личное по форме, но очень общее по касаемости многих и многих людских дум…

16. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь

…Посылаю тебе вырезку одной новой вещички. Она не получилась вполне, в ней чуть брезжит живая жизнь. Сейчас же мне как будто начинает что-то удаваться… Мне написать бы хоть одну хорошую по-настоящему вещь – и я бы считал: в этот год войны я не перестал быть поэтом…

…Это не письмо, а приписка к только что отправленному письму. Могу тебе сказать, что были и есть у меня кое-какие новые неприятности, но еще в большей мере, чем прежде, я неповинен в них, а поэтому они не могут мне причинить сколько-нибудь серьезного огорчения. Дело, одним словом, клонится к тому, к чему я и сам стремлюсь, – к перемене фронтового адреса. Жаль, конечно, что, проработав здесь почти год, уедешь, может быть, с некоторой моральной «надбавкой», но, поскольку это не по моей вине, так я и к этому отнесусь спокойно. Много еще, Маша, дерьмовых людишек. Но я душевно прочен – как никогда, беспокоиться обо мне не нужно…

17. IV Р.Т.

Томит какое-то недомогание, не то усталость. Странно, что это после того, как совсем бросил пить. Может быть, именно поэтому. Но к «горючему» не тянет, настроение – работать, вылезать из состояния некоторого душевного одичания, которое вгнездилось за долгие месяцы работы спешной, порой небрежной и всегда с чувством приноравливания себя к какому-то уровню требований (не читателя, о нем я всегда помнил, а передаточного аппарата – редакторов). Пишется – при таком большом уже дне, как теперь, медленно и трудно. Все получаются стихи, а не то особое, что выносит твой голос из обычного ряда и что безошибочно почувствуешь сам – как только нападешь.

18. IV

Баллада о дезертире

…Позор и горе вместе.

…………………………….

Такой безжалостный позор

Такое злое горе,

Что словно мгла на весь твой двор

И на твое подворье.

На всю родню твою вокруг,

На прадеда и деда,

На внука, если будет внук,

На друга и соседа.

И вновь и вновь услышишь ты

Хоть минут ………..годы,

Что сын твой трус – сбежал в кусты,

Страну родную продал.

……………………………

В тот самый час, когда она

Была в беде смертельной.

–

Из последнего:

Он (немец) недоволен, он простужен,

Он этот год считает годом бед.

И карточку твою случайно обнаружив

Спросил он: «Сын?» – И мать сказала: «Нет».

Родная мать, чьей славой были дети,

Не жизнь свою спасала и не дом,

Она не за себя была в ответе,

Она о брате думала твоем.

Она свои девичьи полотенца

Заветные несла ему (немцу) на стол, (для рук).

Она его обхаживала, немца.

Он пил и ел. А мальчика увел…

18. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь

…Спешу ответить тебе на последнее письмо (о «Легенде»). Ты совершенно права в своей оценке этой штуки. Я ей и того не дал бы, что ты даешь. Вещь скороспешная, многословная, натянутая. Объясняется все это исключительно внешними обстоятельствами. Тот контроль к самому себе, к слову, который вырабатывался годами, ослаб за этот год. Важно было, вернее требовалось в порядке приказа, писать много, писать на какую-то тему, с обозначением таких-то моментов и т. п., а как – этот вопрос не только не ставился, но напоминать о нем уже было некоторым эстетствующим вольнодумством. Это вело к «одичанию» души и к мучительнейшей неудовлетворенности тем, что делаешь и делал. После некоторого кризиса я опомнился (какой-то период войны я и сам считал, что лишь бы успеть написать в номер такой-то фельетон, стихотворение и т. д.) и решил, что больше плохих стихов я писать не буду, – делайте со мной что хотите. В этом решении я тверд и уверен в своей правоте. Война всерьез, поэзия должна быть всерьез. Правда, покамест я в этом деле успею, другие получат синицу в руки, а на меня будут валиться (и уже валятся) кой-какие неприятности, но это даже хорошо, если говорить правду. Во всяком случае, иначе быть не может.

За разбор «Легенды» тебе большое спасибо. Я почувствовал охоту вернуться к ней вновь, со сладчайшим чувством облегчения повычеркать лишнее и сделать конец, который попросту – поспешно сляпан (я работал над этой штукой дней семь, для меня это было мало, а в редакции уже анекдоты ходили