Остров тысячи тайн: невероятная история жизни двух ученых на необитаемом острове - Джилберт Клинджел

и скрылся в щели, когда мы отворили скрипучую дверь. Я видел слабое мерцание его немигающих глаз. Липкая паутина коснулась моей щеки. Я хотел стряхнуть ее, но она прилипла к пальцам. В конце концов паутина упала, и на косяке стали видны полустершиеся карандашные отметки, расположенные примерно в сантиметре друг от друга, и тут же неразборчиво нацарапанные даты. Такие же отметки делались на косяке двери в моем собственном доме – в тысяча восьмистах милях к северу отсюда. По ним следили, как растут дети. У нас верхняя черта была поставлена в августе 1914 года – в этом месяце началась Первая мировая война.

Я толкнул ставню, она с треском отвалилась и упала в траву. Солнечный свет хлынул в окно, ярко осветив две пыльные комнатушки. Убогий дом! – четыре голых стены, крыша – и больше ничего. Но деревянный пол, хоть и скрипел, был еще крепок, а крыша сохранилась почти в целости. Положить на нее несколько пальмовых листьев – и она будет в полном порядке. Стены были сложены из коралла, слабо мерцавшего побелкой из-под десятилетнего слоя пыли.

Метлой, сделанной из палки и пучка листьев, мы очистили дом от паутины и прогнали пауков вниз, под каменные стены, откуда они первоначально появились. Только одному из них, черно-желтому, разрешили остаться. Мы долго пытались выманить его из щели, но он только глубже забирался в нее и угрюмо взирал на нахальных пришельцев. Затем мы спустились с куском парусины к морю, набрали в него воды и, вернувшись в дом, обильно сполоснули пол теплой морской водой. При этом из одного угла выбросили останки желто-оранжевого краба; его панцирь, застучав по полу, рассыпался на куски.

Покончив с уборкой, мы отошли подальше, чтобы полюбоваться нашим вновь обретенным жилищем. Лучшего места нельзя было и желать. Дом, прикрытый с востока от пассатов кактусами, так хорошо вписывался в ландшафт, что уже на расстоянии нескольких шагов его трудно было заметить. Буйно разросшиеся опунции и сорная трава со всех сторон окружали его и затрудняли проход во двор, однако за какой-нибудь час мы основательно поправили дело при помощи мачете. Когда мы кончили, солнце уже садилось, по земле стлались длинные тени.

– Недурно, – сказал Колман. – Теперь не мешало бы и поесть.

– Это можно, – улыбнулся я и повел его на берег, где оставил банки с консервами.

Не зная, что окажется внутри, мы открыли наугад две банки – этикетки были с них смыты. В одной оказалась лососина, в другой – груши. Это было довольно странное меню, но мы мигом все проглотили и выкинули пустые банки в море…

Наступало утро. Солнечные лучи проникли в открытые окна, медленно передвигаясь по полу, переползли через наши тела и золотыми пятнами расцветили коралловые стены. Хорошо было дремать, греясь в лучах утреннего солнца. Это была нервная реакция на события прошедших дней. Мы устали от моря, устали волноваться за доверенное нам снаряжение, нам теперь было все равно. Спешить некуда, по крайней мере в данный момент, и мы, закрыв глаза, дремали и дремали.

За хижиной, за невысоким каменистым склоном слышался негромкий ропот моря – шелест-вздох, шелест-вздох. Пассат стих, и волны плескались лениво, словно маятник, отсчитывающий время. Куда вам спешить теперь? Куда спешить? Мимо порога ползла ящерица, она замерла на миг, как статуэтка, и бросилась за пролетающим жуком. Запели птицы, донесся неясный шорох невидимых крыльев, нежное воркование голубей. С земли подымались чистые, зеленые запахи – аромат листьев, цветков, благоухание опунций. На острове начиналось утро, тихое и мирное – в сиянии солнца, пении птиц и шепоте моря. Мы встрепенулись и открыли глаза.

Уоли улыбнулся, лег на другой бок и зевнул.

– Хорошо, черт побери, – сказал он, вскочил на ноги и, сбросив оставшуюся на нем одежду, побежал к морю. С громким криком он подпрыгнул и погрузился в воду. Фонтан брызг взметнулся ввысь, морская синь прорезалась широкой пенистой полосой. Мне было тоже хорошо, впервые за много недель я действительно отдыхал.

Выкупавшись, мы разлеглись на камнях, наслаждаясь солнцем и наблюдая, как волны взбегают на берег и скатываются обратно. Большая четырехмачтовая шхуна выходила в открытый океан из пролива Ямайка на север. Она направлялась в Америку, вероятно с грузом сандалового дерева, который взяла на Гаити. «Можно было бы уехать на одной из них», – задумчиво проговорил Колман, но было ясно, что он шутит. Возвращаться сейчас домой не имело никакого смысла. Там холодно, солнца нет – по крайней мере, такого, как здесь, – нет теплого синего моря, негде купаться. Правда, мы не знали, удастся ли нам сегодня позавтракать, но нас это отнюдь не волновало – нам было хорошо.

Внизу, на скалах, и наверху, возле хижины, неслышно сновали крабы и ящерицы; многие из них были нам известны; кругом порхали птицы – голуби, славки и медолюбы[17], море тоже кишело живыми существами. Мы ничего не знали о них, об их привычках, их месте в потоке жизни. Уже одно только любопытство могло удержать нас на острове.

Но как бы там ни было, жить без пищи нельзя, а все наше имущество продолжало оставаться под арестом. Мы направились в поселок, уповая на то, что колониальные власти в Нассау предпишут комиссару вернуть нам снаряжение. Прогресс цивилизации не обошел Метьютаун стороной – в городе имелась небольшая радиостанция, принадлежавшая британскому правительству, так что не исключена была возможность, что ответ из Нассау уже пришел. Мы благодарили Господа за то, что на земле существует радио, без которого нам действительно пришлось бы худо.

Директивы из Нассау пришли в середине дня. Как мы и ожидали, колониальные власти распорядились вернуть нам снаряжение и оказывать всяческое содействие. Со своей неизменной чуть заметной улыбкой комиссар известил нас об этом и вручил ключ от хранилища. Он как будто немного оттаял, в остальном же его поведение нисколько не изменилось. Я никогда не встречал человека более выдержанного. Позже я понял, почему он был такой: очень уж нелегкая была у него должность. Будучи негром, он нес ответственность за судьбу острова, сосредоточивая в своем лице судебную и исполнительную власть, и был вынужден лавировать между различными враждующими группами населения, вызывая к себе злобную зависть негров и мулатов и презрение белых или почти белых. И вот в порядке самозащиты он отгородился от всех застывшей улыбкой, скрывавшей его истинные чувства. Живи он в городе побольше, в этом не было бы нужды, но нет зависти более горькой и более отвратительной, чем та, которую жизненные разочарования порождают в жителях уединенных от мира островов.