Наместница Ра - Филипп Ванденберг

Величественная трибуна с поднятыми флагами и красным балдахином, защищающим от низкого солнца времени Восходов, окруженная дымящимися жертвенниками, и тысячи цветов на земле ожидали победоносного прибытия фараона. Народ бурно ликовал:

— Привет тебе, владыка Севера и Юга, поправший своими сандалиями всех варваров! Да живет вечно Могучий бык!

Фараон со своими воинами возвращался с Севера сухопутной дорогой. Корабли, на которых он отплыл вниз по Нилу, теперь были нагружены трофеями, так что царским воинам пришлось прийти на помощь армии рабов и вместе с ними тянуть тяжелые барки вверх по течению вдоль песчаного берега.

Когда фараон, окруженный копьеносцами личной гвардии, наконец прибыл, а на северной излучине реки одна за другой показались тяжело груженные барки с высоко задранными носами, ликованию фиванцев не было предела. Они обнимали друг друга и бросали вверх сорванные с себя одежды.

Но как изменился Тутмос! Прежде неуклюжий увалень теперь излучал самоуверенность военачальника-победителя. Длинные руки, еще недавно висевшие плетьми, были властно скрещены на груди, а прищуренные глаза выдавали решимость, достоинство и силу. Тутмос стоял на своей запряженной конями колеснице, а народ перед ним бросался наземь.

Когда пришвартовались груженые барки, царь выскочил из колесницы и, не мешкая, зашагал прямо к трибуне. Он даже не дал себе труда подождать, пока начальник церемоний Минхотеп определит ему место и, следуя правилу, даст знак, а просто начал речь твердым, звучным голосом, как всегда делал его отец:

— Народ мой! Вы, любимцы богов! Отец мой Амон дал мне власть одолеть подлых ливийцев. Вожди племен Севера ныне трепещут под моими сандалиями, они склоняют перед вами головы и на своих спинах несут богатую дань. Смотрите, что привез я с собой во славу высочайшего владыки Карнака! Как Амон царствует над всеми богами, так и я, его возлюбленный сын, господствую над другими властителями!

Тутмос ударил в ладоши, и с берега к барке проложили сходни. Тысячи ливийских рабов потянулись по ним, нагруженные добычей из иноземных стран. На головах они несли мешки полбы, блестящую слоновую кость, слитки серебра и чаны, полные золота, бочки с соленым мясом и сушеную рыбу; чурбаны эбенового дерева и пихтовые бревна, красную древесину и шкуры зверей с Севера.

— О Амон, Мут и Хонсу! — невольно воскликнул Тхути, начальник сбора налогов. — Даже его отец Тутмос — да живет он вечно! — не был столь удачлив в военных походах. И Аменхотеп — да живет он вечно! — не привозил большей добычи. Кто бы мог подумать!

А начальник чиновников и визирь одобрительно заявил:

— Он — настоящий сын Амона Кематефа, мы недооценивали его.

Птаххотеп, начальник фараонова войска, купался в лучах заслуженной славы. Он стоял позади царя и перечислял Тутмосу наименования и количество трофеев:

— Две сотни леопардовых шкур тонкой выделки для жрецов Амона, девяносто восемь мер золота и еще восемь с половиной тысяч трофеев весом с одного быка…

Царь кивал. В вытянутой руке Тутмос держал плеть, символ власти, и рабы должны были проползать под ней на коленях. Внезапно фараон выпустил плетку и прижал правую руку к животу. Вельможи, окружавшие царя, увидели, как исказилось его лицо, будто он испытывал сильные колики, и встревожились. Находчивый же Птаххотеп подхватил плеть и вытянул руку, так что застопорившийся было невольничий ход возобновился.

Все новые и новые причудливые предметы сгружались с барок: кристаллы с океанских рифов, сверкающее обоюдоострое оружие, горшки и сковороды из звонкого металла — от всего этого фиванцы пришли в такой восторг, как будто праздновали Первый день года, когда вновь воссоединяются Ка и Ба[26]Амона. Бурдюки с вином переходили из рук в руки, и темный сок чужеземной виноградной лозы весело струился по полуобнаженным телам буйно празднующего и танцующего народа.

Мудрый писец Неферабет, заметив мрачный взгляд фараона, пал перед ним на колени и, приподняв голову, затянул древний гимн:

— Радостно встречай день! Мешай нежнейший елей и помазай им, плети венцы из цветов лотоса для сестры твоей возлюбленной, сидящей подле тебя. Пой и играй. Оставь всякое зло позади и живи в радости, пока не придет тебе час отправиться в царство, где властвует покой…

Тутмос вымученной улыбкой постарался отблагодарить мудрого писца.

— Добро, старец! — вымолвил он и еле слышно добавил: — Азиатская пища лежит в моем чреве подобно граниту с порогов Нила.

Едва ли замеченные народом, приблизились Хатшепсут и Исида. Обе встали перед фараоном со своими младенцами: Исида — счастливо сияя, Хатшепсут — нахмурившись. Царица явно страдала оттого, что держит на руках дочь, когда ее служанка, как она продолжала называть Исиду, с гордостью протягивала царю сына.

Неожиданно для всех Тутмос не оказал Исиде ни малейшего внимания, более того, он подошел к Хатшепсут, потерся своим носом о нос супруги и сказал:

— Птах создал ее своими руками. Сердце мое переполняет радость.

Застыв, как триада богов в Карнаке, Хатшепсут прижимала к себе ребенка и пыталась прочитать в глазах фараона, насколько он искренен. Но глаза Ра смотрели без всякого выражения, холодно и неподвижно. Они не говорили ни «Я тот, что вложил семя в твою плоть», ни «Мне приятно видеть, что боги наказали тебя дочерью!» Что таилось за этим лбом? И как могла несуразная рохля преобразиться в неустрашимого правителя? Его гордая осанка, его торжественный выход к народу поколебали уверенность Хатшепсут. Больше всего ей сейчас хотелось убежать подобно рабыне, настигнутой карающим взором хозяина. Но тогда она потеряла бы все, потеряла бы свою власть над царем Обеих земель, которую надеялась сохранить. Устыдившись собственной слабости, Хатшепсут ответила супругу ледяным взглядом и не проронила ни слова.

Скрестив ноги, бритоголовые жрецы Амона сидели вокруг черной рабыни, и Хапусенеб, верховный жрец, вещал, обращаясь к Нгате:

— Мы, посвященные, высокие слуги Амона, возносящие ему хвалу, да живет он вечно, были свидетелями твоего согласия. Разве мы не подарили твоим братьям свободу от оков? Разве не дали им золота из северных гор, чтобы ты служила нашему делу? Разве мы не обучили тебя нашему языку, чтобы ты выведывала все о Тети, твоем господине? И что же? Ты взяла золото, братьев своих отослала домой, в Нубию, а сама безмятежно радовалась каждому дню, восходящему над восточными вершинами. Ты ничего не видела, ничего не слышала, как та змея, что пресмыкается по ночам в песках пустыни.

— О вы, избранники высших богов, вы, хранители таинств, чьи ликующие песнопения доходят до высоты небес, будьте снисходительны к вашей черной рабыне! — Нгата в отчаянии воздела руки ладонями к небу. — Ваш дом наполнен мудростью повелителя Карнака. Вы владеете языком богов, и все безропотно повинуются вашей власти. Мне ли, дочери правителя нубийских песков, соперничать с вами? Я могла лишь следовать за Тети, моим господином, по пятам! И я делала это, как новорожденный козленок, который еще нетвердо стоит на ногах и жмется к матери, боясь ее потерять. Только Тети… он такой таинственный, что подсматривать за ним — тяжкий труд. Он повсюду и нигде, он никогда не оставляет после себя следов.