О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

некоторые даже находят в ней утешение, поскольку воспринимают самоцензуру как знак того, что определенная мера свободы всё еще существует (например, некоторым поднимает настроение тот факт, что какой-нибудь автор подростковой литературы отозвал публикацию книги или очередной Сэм Дюрант уничтожил скульптуру самостоятельно, а не предоставил институциям возможность отдать работу на съедение внешним силам. Билл Донохью из Католической лиги, который стремится настолько испортить жизнь художникам, чтобы они подвергали самоцензуре любую потенциально оскорбительную работу еще до того, как начнут ее создавать, зашел так далеко, что назвал самоцензуру «соратницей свободы». И наоборот, некоторые считают, что рост самоцензуры – признак торжества более коварного типа несвободы («Но теперь всё хорошо, всё хорошо – борьба окончена. Он победил себя. Он любит Большого Брата»).

Из-за споров вокруг «Эшафота» Дюранта Национальная ассоциация по борьбе с цензурой (NCAC) раскритиковала действия Центра искусств Уокера следующим образом:

Культурным учреждениям и художникам необходимо срочно разработать творческие способы реагировать на подобную критику и подключать к их разработке различные сообщества, при этом серьезно относиться к ответственности за произведения искусства, находящиеся на их попечении. Без активной институциональной поддержки работ художникам, которым приходится сталкиваться с сильным давлением в социальных сетях, личными оскорблениями и даже угрозами физической расправы, может казаться, что у них нет другого выбора, кроме как согласиться на уничтожение своей работы, отказаться от определенных тем (самоцензура) и/или даже отказаться от своих прав на интеллектуальную собственность.

Дюрант отверг идею о том, что у него «не было выбора» и он был вынужден согласиться с требованиями протестующих; ставить под сомнение его восприятие собственной свободы действий означало бы обвинять его в ложном сознании, что не в моих правилах. Более того, переговоры между Дюрантом и представителями народа Дакота показались мне мучительной, но воодушевляющей историей о возможностях протеста, диалоге и благополучном разрешении. Однако глупо отрицать, что нынешняя среда, как указывает Ассоциация по борьбе с цензурой, способна оказывать новые формы сильного, иногда угрожающего давления на отдельных художников – давления, которое мы еще не полностью осознали и с которым не до конца считаемся, но которое, несомненно, влияет на всех нас.

Я согласна, что нельзя сравнивать такой вид давления с нынешними и прошлыми практиками дискриминации, исключения и государственного подавления, как раз поэтому я не использую для его описания такие слова, как «тоталитарный». Как сказала Маша Гессен: «За плечами тоталитарной идеологии стояло государство. За контролирующими органами тоталитарной идеологии – будь то члены ЦК, руководители Союза писателей или авторы вывесок на витринах, – стояла власть государственных учреждений. У протестующих на улицах американских городов и поддерживающих их журналистов нет государственной или институциональной поддержки, ровно наоборот: на каждом этапе они ей противостоят». В то же время исключительное внимание к угрозам со стороны государства может привести к минимизации или уклонению от тех проблем нашего времени, которые включают приватизацию так называемой общественной сферы, хотя многие элементы нашей жизни сформированы негосударственными силами. К тому же это может привести к недооцененности иных, неполитических сфер – социальной, частной, эмоциональной и духовной, – которые определяют наш общественный и жизненный опыт.

Если нынешние представления о структурном расизме, неравных возможностях, токсичной филантропии, артвошинге[53], взаимодействии с сообществами, возмещении ущерба и сокращении финансирования искусства будут столь же радикальными и реформаторскими, какими им и следует быть, многие будут ощущать беспокойство и притеснение, вполне, впрочем, реальные. И это нормально. Я надеюсь, мы сможем справиться с такими последствиями, не забывая при этом, что мы обратились к искусству – или, по крайней мере, большинство из нас обратились в какой-то момент – как раз для того, чтобы уйти от тупиковых бинарностей «нравится/не нравится», «осуждение/восхваление» – от того, что Седжвик назвала «риторикой хорошей/плохой собаки в школе дрессировки для щенков», которой и в других областях предостаточно. У многих художников, которые для меня очень важны, были проблемы с законом и не всегда по этически безупречным причинам (на каждого Торо найдется свой маркиз де Сад, на каждого Хьюза Кливер, на каждого Голдмана – Соланас). Многие художники и мыслители, которых я упоминала на этих страницах, в том или ином виде подвергались «аресту»; написание этой книги заняло так много времени, что некоторые уже успели пройти стадию «ареста» и перешли в категорию «неоднозначных фаворитов» – термин, который я презираю. Презираю, потому что он предполагает, что существуют «однозначные» люди, видимо, те, чьи слова, убеждения, эксперименты или поступки никогда не сбивали с толку других, а, на мой взгляд, именно это и значит размышлять, создавать достойные произведения и быть сложной личностью. Такой подход отражает логику «идеализируй, унижай, отсеивай», которая свойственна нарциссическому восприятию других, а точнее их не-восприятию. Идея о том, что мы могли бы просто исправить людей: срезать немного алкоголизма тут, немного педофилии там (мачизма, трансфобии, расстройства личности или чего угодно еще) и продолжать поклоняться им как героям, кажется мне смехотворной, даже жестокой. Я убеждена, что это не имеет ничего общего с идеологией репаративной справедливости, формой идеологии, из которой беспощадно заимствуют отдельные части, не придерживаясь ее основополагающих принципов[54].

Мифы о художнике вне закона (или о режиссере, страдающим манией величия, о неисправимо похотливом романисте, о ком угодно), к которым мы обращались так долго, не должны считаться оправданием неприемлемого поведения. В то же время наивно и несправедливо ожидать от художников и писателей, что они, имея доступ к наиболее интенсивным, экстремальным или болезненным аспектам жизни, вдруг с удивлением и ужасом обнаружат, что их связь с этими явлениями выходит за рамки абстрактного созерцания или простой критики. К счастью, делать вид будто мир четко делится (или что наша задача разделить его) на неоднозначных, этически нестабильных, по существу, опасных людей, которым следует оставаться «там», и однозначных, этичных, по сути, безопасных людей, которым можно позволить остаться «здесь» – не единственный выход. В конце концов, то, что я только что описала, называется тюрьмой.

ЭСТЕТИКА ЗАБОТЫ – ОРТОПЕДИЧЕСКАЯ ЭСТЕТИКА – РЕПАРАТИВНОЕ, РЕДУКТИВНОЕ – СЛОВА, КОТОРЫЕ РАНЯТ – КОПЫ В ГОЛОВЕ – КУДА? – МНЕ НЕ ВСЁ РАВНО / Я НЕ МОГУ – СТРАХ ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ХОЧЕТСЯ – СВОБОДА И ВЕСЕЛЬЕ – ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ЗАБОТА – ДОБРОВОЛЬНО-ПРИНУДИТЕЛЬНО

Ставки в борьбе раскрепощенности и свободы против запрета и долга выходят далеко за пределы мира искусства. Пока я пишу эти строки, ультраправые, по словам Венди Браун, ведут «блестящую… кампанию» по объединению «антиэгалитарных, антииммигрантских и антиответственных настроений со свободой и весельем», при этом называя «левые и либеральные убеждения репрессивными, регулирующими, мрачными