Скелет в шкафу - Юрий Никитин

– Что там?

– Ты хотела еще кофе? – спросил я. – Надеюсь, нас угостят снова. Хозяин сейчас вышел с кухни и двигается в направлении веранды. Шевелись шибче, коровище!

От гостевого домика до веранды с этой стороны проложена отдельная дорожка, почти не извилистая, с обеих сторон кусты смородины: черной, красной и белой, а также черника и ежевика и прочие подобные прелести, что и понятно, роскошные клумбы с цветами должны располагаться с фронтальной части двора, а здесь более приземленные вещи, как та же теплица. Свою клубнику, помидоры и огурцы все любят больше, чем с базара или из магазина.

Тереза догнала нас на ступеньках с подносом в руках, улыбнулась приветливо, но не больше, чем положено домработнице.

– Что-нибудь еще? – спросила она и уточнила. – К кофе?.. Жареную курицу не принесу, и не просите, но есть выбор печенья, пряников, сластей, медовых пирожков…

– Ой, – ответила Ингрид, – на ваш вкус, ладно?

Тереза сказала доброжелательно:

– Ну да, я же знаю лучше, где у меня не подгорело… ха-ха!

Ингрид посторонилась, Тереза вплыла на веранду, как царевна-лебедь, Стельмах уже за столом на веранде, место занял такое же, как и прежде. Я сам бы там сел, мужчины инстинктивно выбирают место в любом помещении, как собаки в конуре: лицом к двери.

– Доброе утро, – сказала Ингрид.

– Доброе, – ответил он. – Как спалось на новом месте?

– Восхитительно, – воскликнула Ингрид. – Я до этого дня полагала, что моя квартира находится в тихом жилом районе, но только здесь я поняла, что такое тишина!.. А утром птички поют…

– Даже орут, – согласился он. – Не дают поспать последние пять минут, когда сон истончается… Владимир, вы такой загадочный, что-то снилось непонятное?… Садитесь-садитесь! А то кофе остынет.

Пока мы усаживались и придвигались вместе со стульями, Тереза принесла на двух широких, как крышки от металлических бочек, тарелках множество рассыпчатого печенья, нежных булочек и медовых пирожков с горкой рахат-лукума.

Стельмах мерно отхлебывает кофе из большой чашки, и, как я уловил по аромату, либо кофе иного сорта, либо просто крепче почти вдвое.

Он что-то понял по моему взгляду, сказал успокаивающе:

– Медики говорят, кофе мне вреден. Потому утром крепкий из большой чашки, днем из чашки поменьше, а к вечеру вообще втрое слабее и всего с одной ложечкой сахара.

– Медики правы, – согласился я.

– Точно? – спросил он с сомнением.

– Только не всегда, – уточнил я, – и не во всем. Но, к счастью, у них хватает мужества опровергать свои выводы, как только появляются новые данные. Кофе каждые полтора года попеременно относят то к крайне вредным, то к крайне полезным.

Он коротко усмехнулся.

– Да, ему не везет, никак не попадет в середину. Осмыслили, что я говорил вчера?

Я ответил как бы с некоторым удивлением:

– А что нужно было осмысливать? Это бесспорно.

Он остро взглянул поверх чашки.

– Так уж?

Я сдвинул плечами.

– Даже не понимаю, что тут возражать… если, конечно, не футбольный фанат, который кроме своего «Спартака» ничего не знает и знать не желает. Просто большинство не задумывается над высокими проблемами, у всех более неотложные заботы: работа, семья, дети, плохие оценки у ребенка в школе, заболела собачка, хомячок сдох, сапоги жене, автомобиль что-то барахлит…

Он отхлебнул кофе, на мгновение прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом и ароматом, затем взглянул на меня неожиданно остро.

– И что, никаких вопросов?

Я вздохнул.

– Как это? Масса.

– Давайте, – сказал он. – Посмотрим, как оценивает ситуацию нынешнее поколение.

– Вопросов много, – повторил я, – но вот самый первый: почему так не скоро? Если еще во времена Брежнева было ясно, что нужна глубокая перестройка общества?

Он кивнул.

– Хороший вопрос, как теперь принято говорить в ответ, несмотря на любую глупость, какую б ни спросили. Но вопрос в самом деле не слишком глуп, просто дилетантский. Но это и понятно, доктор нейрофизиологии не обязан знать то, что элементарно для доктора экономики. В общем, прежде чем приступать к началу перестройки, нужно было решить самую важную проблему… Не помню, кто это сказал насчет того, что не приведи господи увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный?

– Пушкин, – подсказал я.

Он кивнул.

– Ну вот, еще он это понял. Нигде в мире не было такого разгула зверства и кровавой жестокости, бессмысленной и беспощадной. Болотников, Разин, Пугачев… да ладно, гораздо ближе крестьянские бунты и зверства Гражданской войны, махновщина и кровожадные банды, захватившие страну… Так вот, самая первая проблема была в том, чтобы при сломе системы не допустить кровавой вакханалии по всей стране. И по всем республикам. Вы не представляете себе, что такое советская власть… в первую очередь это означает, что ее власть была абсолютной и единственной. Единственной!.. И вот эта власть исчезает…

Он произнес это таким голосом, что у меня по спине побежали не мурашки, а громадные жуки.

– Боюсь и представить, – проговорил я вздрагивающим голосом.

– Вот-вот, – сказал он горько. – Это была первая часть великой задачи. К остальному нельзя было приступать, пока не будет полностью решена эта проблема.

Ингрид сидит тихая, как мышь, благоговеет, еще бы, он для нее олицетворение высшей и абсолютной власти, какая была у Коммунистической партии СССР, это не я, всего лишь доктор наук, у которого и власти нет, и получает меньше, чем иной офисный клерк.

– И как, – спросил я осторожно, – это было решено?.. Или не было?

Он криво усмехнулся.

– Еще бы не было… Я же сказал, это было предварительное условие, без него бы к слому СССР и роспуску республик не приступали. Надо сказать, что задача была непростая. На самом деле, как вы должны понять, Америке был бы выгоднее прежний строй в СССР, когда этот гигант все ослаблял свою экономику, стараясь тащить на себе все многочисленные народы не только в самом СССР, но затем и в мире, поддерживая финансово страны Азии, Африки, Латинской Америки, Китая, Индии!

Грегор появился в дверях, что ведут из дома на веранду, Стельмах его заметил, но ничего не сказал, и Грегор неслышно отступил в дом.

Я ответил осторожно:

– Мне бесспорно то, что вы сказали. Даже не понимаю, почему не бесспорно для масс…

– Светлые умы, – сказал Стельмах, – что с азартом взялись строить коммунизм, не учли, что на азарте и энтузиазме нельзя держаться всю жизнь. Когда говорят, мол, ничто человеческое мне не чуждо, подумайте, о чем речь! При чем тут человеческое? Говорят как раз о скотском, а не человеческом. Нажраться, посовокупляться, повеселиться – это у нас как раз от животных, а от человека – наука, религия, стремление к совершенству… Но даже совершенные люди устают быть совершенными, животное начало берет свое…