Времена года - Мила Лейт

Все эти чувства она смогла определить уже потом, обдумывая этот разговор наедине с собой и мысленно перебирая всё сказанное. Но тогда, сидя рядом с Марком, она только растерянно молчала. Потом поднялась, подошла к окну. Снегопад всё усиливался, тротуары уже покрылись тонкой белой пеленой. В свете автомобильных фар снежинки кружились, как ночная мошкара вокруг лампы.

И эта картина вдруг напомнила Марте, как всего каких-то пару месяцев назад она безмятежно сидела вечером на даче – счастливая, довольная жизнью сегодняшней и строящая планы на будущее. Ещё совсем недавно ей казалось, что её семья – уютный островок в океане жизненных невзгод, зелёный и цветущий. Ещё вчера у неё была спокойная жизнь – пусть не особенно яркая, но зато без сомнений и потрясений – и уверенность в будущем. И вдруг идеал на поверку оказался фикцией, раскрашенной картонной куклой, миражом.

И тут же воображение извлекло из каких-то закоулков памяти сцену: волшебница держит на ладони сокровище. Оно ослепительно сверкает и переливается, и любому понятно, что это – немыслимая ценность. Но вот она произносит какие-то заклинания, взмахивает свободной рукой – и сокровище в мгновение ока рассыпается сквозь её пальцы прахом. Колдунья запрокидывает голову, воздев обе руки, и хохочет глухим, зловещим смехом, а эхо, многократно усилив его, делает этот звук ещё страшнее.

– Иди сюда. – От неожиданности Марта вздрогнула. Марк стоял рядом – она так погрузилась в свои мысли, что даже не заметила, как он подошёл. – У тебя сейчас такой вид, словно ты привидение увидела… Я не хотел тебя обидеть, прости. – Он бережно прижал её к себе и, следуя за её взглядом, тоже задумчиво посмотрел на первый снег.

– В Париже снег идёт редко… Может быть, поэтому город в его белых кружевах кажется ещё более прекрасным.

Выставка открывалась через три дня. Всё это время Марк был очень занят, но всё же находил пару часов по вечерам для встречи с Мартой. Впрочем, большего она и сама не смогла бы уделить ему – семейные обязанности налагали известные ограничения. К разговору о возможности переезда Марты они не возвращались; только жадно, будто в отчаянии, хватали эти отпущенные им минуты, ощущая близость очередной разлуки.

На открытии был настоящий аншлаг. Мастер своего дела, Арина умела не только распознавать подлинное искусство, но и привлекать к нему должное внимание. Как это бывает обычно на подобных мероприятиях, сначала, одна за другой, звучали речи – о художнике, чьи работы выставляются, о данном жанре и об искусстве в целом; поздравления, пожелания, аплодисменты. Непосвящённым в таких случаях довольно быстро становится скучно: тонкости им незнакомы, непонятны, а потому и неинтересны; стоять на одном месте вскоре становится неудобно, в рассеянии они оглядываются по сторонам, жалея, что пришли так рано.

Но Марта не сводила глаз с Марка, жадно впитывая всё, что звучало о нём, в его адрес. Она и восхищалась им, – и не предполагала, что столь многие знают его самого и ценят его талант, – и ревновала одновременно. Казалось, все эти люди – мужчины и женщины – влюблены в него: так искренне они хвалили его труд, поздравляли с успехом, восторгались им. И она ждала завершения официальной части, чтобы потом подойти к нему и тоже выразить всё своё восхищение, сказать, как всей душой рада за него, а потом, когда никто не видит, тихо обнять, давая ощутить свою поддержку.

И вот речи, наконец, закончились. Гости устремились к столам, где был приготовлен фуршет, разбрелись по просторным залам. Началась толкотня, сквозь гул голосов слышался смех и отдельные восклицания. Марка окружили знакомые, люди один за другим подходили к нему с бокалами – каждый хотел о чём-то спросить, что-то сказать, поделиться впечатлениями от увиденных работ; Арина не оставляла его ни на минуту. Выставка получилась довольно масштабной, гостей было много; пришли даже пара каких-то репортёров.

Марта в одиночестве ходила от одной фотографии к другой, то и дело поглядывая туда, где находился Марк. Она видела, как он беседовал, то серьёзно, то весело-шутливо, со всеми этими людьми, – она и не догадывалась, как много, оказывается, знакомых у него в Москве.

Как и при первой встрече с его работами, она не могла не поражаться его умению распознавать суть вещей и передавать её в навечно застывшем миге. «Наверное, настоящая фотография этим и отличается от любительских снимков», – думала она. Через его объектив и бытовые сцены выглядели наполненными смыслом, жизнью; при взгляде на них приходило понимание важности всего, что происходит с человеком каждую минуту, и того, что каждую минуту своего бытия нужно ценить и проживать от начала до конца.

Поначалу Марте всё больше хотелось поделиться впечатлениями с самим автором, с человеком, который теперь так много значил для неё и которому, как она полагала, тоже хочется обменяться с ней если не словами, то хотя бы взглядами – а уж глаза, как известно, всегда скажут гораздо больше слов. Но прошёл час, а у Марка так и не нашлось ни секунды, чтобы разглядеть её в толпе, не говоря уже о том, чтобы поговорить. С каждой минутой она чувствовала себя всё более потерянной, забытой, ненужной. Сквозь общий гул донёсся заливистый смех Арины и громко произнесённое «остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – они там то ли фотографировались, то ли в который раз хвалили мастерство автора. Всегда любившая чувство юмора и задорный нрав золовки, сейчас Марта вдруг ощутила, как ревность зёленым илом поднимается со дна души, и обида вдруг затуманила взор пеленой слёз, стала душить её. Никем не замечаемая, она выскользнула из зала и устремилась на улицу.

Резкий, холодный ветер тут же набросился на неё, бросая в лицо мелкий, колючий снег и сбивая дыхание. Марта пригнула голову и зашагала, не глядя перед собой.

Фонари, автомобильные фары, освещённые витрины – все эти огни огромного города делали темноту зимнего вечера какой-то праздничной, – как сверкающие драгоценности оттеняют чёрный бархат платья. Приближались новогодние праздники и большие окна магазинов и кафе, в изобилии украшенные мишурой, переливались разноцветными лампами гирлянд. Вокруг, кто куда, шли люди: одни – торопливо, занятые своими мыслями, другие, несмотря на непогоду, – не спеша, то останавливаясь у витрин, то просто болтая.

Не замечая ничего, кроме снежной каши под ногами, Марта шла и шла, почти бежала, а мысли, как шарики в барабане лото, вертелись и прыгали, сталкивались, разбегались, и никак нельзя было уследить за ними. Резкий автомобильный сигнал заставил её поднять голову: оказывается, она ступила на проезжую часть, даже не посмотрев, куда идёт. Видно было, как водитель, сердито жестикулируя, сказал ей что-то вроде «куда лезешь?» и добавил нелестный эпитет. Марта остановилась, огляделась. Эклектика старинных особняков, только что вылупившихся из строительных лесов стекляшек, могучих исполинов сталинской эпохи сквозь снежную дымку смотрелась новогодней открыткой. Всё вокруг казалось какой-то сказочной декорацией, а крохотный скверик рядом, весь сверкающий белизной, ещё не тронутой городскими испарениями – волшебным лесом.

Ей было плохо. И без того измотанная неопределённостью всего происходящего, помноженной на непреходящее чувство вины, уже тосковавшая в предстоящей разлуке, она не могла выносить ещё и горечь обиды. Почему он ни разу даже не взглянул на неё, не улыбнулся глазами: «Я так счастлив видеть тебя»? Со стороны никому бы и в голову не пришло, что они вообще знакомы, не говоря уже о каких-то отношениях. А завтра он уедет и опять нахлынет эта сдавливающая где-то в груди тоска, уже почти привычная. Оглушать себя работой, боясь хоть на минуту отвлечься, не отходить весь вечер от Миши, единственного существа, находясь рядом с которым, она забывала и свою недозволенную любовь, и одиночество. Потому что тогда, стоит позволить мыслям вырваться из узды, она сразу же начнёт думать об этом мужчине, таком родном и таком далёком, проживать снова и снова все их встречи, окунаясь в воспоминания до такой степени, что протяни руку – дотронешься.