Времена года - Мила Лейт

– Ну перестань, прошу тебя! В конце концов, ведь никто не заставляет смотреть, если не нравится.

– Так в том-то и дело, что раз это показывают, да ещё по вечерам, значит, на это есть спрос, то есть это кому-то… да что кому-то! Значит, это многим нравится! – Марта даже привстала от негодования.

Их спор на тему художественной ценности современного телевидения продолжился ещё некоторое время, и Марта, не без внутренней иронии, почувствовала, как не отпускавшее её весь вечер напряжение изливается в критике всех виденных ею телепередач.

– Ладно, Мише уже пора спать – уж лучше пойду читать ему сказки. Они, кстати, и умнее, и добрее, и – следовательно – полезнее.

И, успев подумать, какая неплохая сентенция у неё получилась, Марта продолжила отвлекать себя, изо всех сил отдаляя тот неизбежный момент, когда плотины из дел и разговоров не станет, и вся эта масса из мыслей и чувств обрушится на неё, утопив в смятении и страхе.

Через день Марк уехал, чтобы снова вернуться на короткое свидание с Мартой. Они повторили прежний сценарий: отгул Марты, гостиница и прощание под конец её рабочего дня. Всё та же немногословная страсть, всё та же острая, но какая-то саднящая радость, всё та же тянущая боль утраты. На протяжении полутора месяцев это повторилось ещё дважды, и с каждым разом Марта ощущала себя всё ближе со своим новым мужчиной, и потому с каждым разом разлука была всё мучительнее.

Тем не менее, она продолжала вести прежний, ничем не примечательный образ жизни: занималась домом и сыном, ходила на работу, звонила родителям – и всё это на фоне неизбывной тоски по человеку, чей образ вытеснил все другие лица, чувства, желания. Возможно, от этого постоянного напряжения она бы даже заболела, но понимание того, что она тоже нужна, что о ней точно так же думают и по ней скучают, давало ей подпитку, необходимую, чтобы вести себя, как ни в чём не бывало.

Его короткие письма, дышавшие сдержанной нежностью, звонки, на протяжении которых они по большей части молчали, стали составлять смысл её дней. Правда, был ещё Миша – родное, любимое существо, которое тянулось к ней своими ручонками и своей ясной душой. И на него материнская любовь теперь изливалась с той умноженной щедростью, которая возможна только у женщины, которая любит и знает, что любима.

Ни разу никто из них не обмолвился напрямую ни о своих чувствах, ни о том, что происходит, ни о своих планах на будущее. Оно и понятно: облечение в конкретные слова обнажит истинное положение вещей, а вместе с этим встанет необходимость принятия решения – каким бы оно ни оказалось. Недаром человеку, так или иначе, свойственна боязнь признаваться в своей любви: подсознательно, где-то очень глубоко, присутствует понимание, что слово «люблю» не может быть произнесено просто так, без стоящих за ним обязательств. Обязательств беречь от боли и горя, обязательств заботиться, прощать; обязательств разделить горечь неудачи и не завидовать успеху, обязательств излучать тот свет, который нельзя не заметить, и который говорит: «Теперь ты можешь ничего не бояться, потому что у тебя есть я».

Что могли они представить в поддержку слова «люблю»? Как говорить «я не причиню тебе страданий», если они уже заставляли друг друга ежедневно страдать? Как говорить «я всегда с тобой», если они ежедневно отдавали друг друга каким-то людям, заботам, трудам и развлечениям – всему, что скрашивало то космическое одиночество, которое возможно только в разлуке с любимым человеком? Как говорить «будь со мной», если они жили каждый своей жизнью, в своих домах, в которых уже поселились другие люди?

И оба они, не сговариваясь, обходили стороной тему своих отношений. Возможно, Марта и не была бы настолько сдержанной, но здесь она не могла проявить инициативу. Каким бы ни был ответ на её «люблю» – будь то начало новой жизни, конец их связи или даже неуверенность в завтрашнем дне – так или иначе, это слово вынуждало бы принять решение. Марте казалось, что она не хочет быть навязчивой, не хочет, чтобы это выглядело, как будто она принуждает Марка к чему-то. Она не понимала, что в глубине души она отчаянно боится услышать не тот ответ, который хотела бы. Наше подсознание осведомлено обо всём, что с нами происходит, гораздо более нашего разума, и если бы Марта не побоялась его спросить, оно ответило бы, что если мужчина не проявляет инициативу, значит, он просто не хочет проявлять её.

Он никогда не задавал вопросов о её семье – ни рублено-прямых, на которые возможен только такой же прямой и ясный ответ, ни прикрытых, как вуалью, замысловатым узором из слов, но всё же позволяющих получить ответ тому, кому он нужен. Марта не придавала этому значения. «Мужчине вряд ли приятно расспрашивать о предшественнике, – думала она, – а уж тем более, о муже… да и ни к чему это». Сама же она этот вопрос выяснила для себя с самого начала. Художник никогда не был женат, хотя, разумеется, в его жизни были и продолжительные связи, от одной из которых десять лет назад даже родилась дочь. Последние годы он предпочитал жить один. Дальше Марта расспрашивать не рискнула: слушать о других женщинах было выше её сил.

Она ревновала к бывшим любовницам, ко всем, кого он когда-то любил, к родившимся и неродившимся детям. Порой ей казалось, что он из тех, кто меняет женщин, как перчатки; порой – что ему свойственно исключительное постоянство. И в обоих случаях ей было тяжело: в первом она боялась, что является для Марка лишь временным увлечением, во втором – что он не освободился от прошлых привязанностей. Но рядом с ним, в его объятиях все сомнения, все тревожные мысли оставляли её. Напротив, появлялось ощущение, что они совпали друг с другом, как два кусочка паззла из запутанной картины под названием «Жизнь», а всё, что было до этого, не имеет никакого значения.

– Знаешь, я почему-то так ясно помню нашу первую встречу… – Они снова лежали на кровати в гостиничном номере. Слабый свет уже совсем по-зимнему тусклого дня делал его даже по-домашнему уютным. Марта видела, как из белёсого неба сеются редкие снежинки.

– И тебя это удивляет?

– Но ведь я и подумать не могла тогда… Казалось бы – с чего мне запоминать её?

– Я тоже её помню, во всех подробностях. Я подумал тогда: «Такая красивая женщина и не знает о том, что красива».

– То есть?..

– Я привык всматриваться в лица, подмечать, что на них написано, что они хотят выразить, а что напротив – скрыть… Если женщина считает, что она красива, – при этом неважно, соответствует ли её внешность общепринятым представлениям о красоте, – во всём её облике – в глазах, в малейших жестах – не нарочито, а как бы изнутри сквозит некая особая уверенность. Окружающие всегда её чувствуют и, не отдавая себе в этом отчёта, реагируют определённым образом, а именно – они тоже начинают считать эту женщину красивой. И наоборот. А ты – ты как будто забыла о своей красоте. Почему? – Он внимательно смотрел на неё.

Действительно, почему? В юности в её адрес звучало множество комплиментов, не один однокашник вздыхал по ней, да и зеркало говорило, что природа не обидела её внешностью. Куда же и когда всё исчезло? Марта мысленно пробежалась по своему кругу общения. Ходила она, по большому счёту, только на работу, где немногочисленные мужчины всё равно не отрывали глаз от экранов своих компьютеров. Муж? Она уже забыла, когда в последний раз он смотрел на неё тем взглядом, каким мужчина смотрит на женщину. Да и сама она хороша: знававшая лучшая времена универсальная одежда, простое трикотажное бельё… Встреча с Марком впервые за несколько лет заставила её обратить внимание на то, что на ней надето.