Семеро Тайных - Юрий Никитин

Лавка была широкая, а на полу что-то вроде рогожи, Олегподнимать не стал. Крепкая и твердая, как дерево, спина опустилась на дубовуюдоску, узковатую для его могучего не по-городскому тела.

Мышцы, получив приток сил, подрагивали в готовности. Сердцестучало сильно и мощно. Он чувствовал себя снова готовым в путь, в бой.

Заснул, счастливо улыбаясь.

В комнату осторожно заглянул долговязый, поманил кого-то вкоридоре. Послышались приглушенные голоса, в проем заглянули двое мужчин, оба всерых плащах, лица скрыты капюшонами, сапоги из дорогой кожи, умело сшитые, сзолотыми подковками.

— Этот? — прошептал один.

— Он самый, — ответил парень. — Вон и каша стоит...нетронутая. А улыбается!

Второй вытащил из-за пазухи голубя со смятыми перьями,что-то пошептал, на цыпочках прокрался через всю комнату и сильно швырнул воткрытое окно. Слышно было, как голубь часто-часто захлопал крыльями, затем всестихло.

— Пусть Крутогор поторопится, — сказал второй, возвращаясь.— Не нравится мне затея княжны. Очень не нравится!

— А меня больше тревожит то, — ответил первый, — что соколне сел...

— Да ведь деревенщина!

— Нет, — возразил первый, — он чего-то испугался. А испугатьсокола княжны невозможно...

Они отступили в коридор, уходя, голоса вскоре затихли.

Олег лежал с глупейшей улыбкой на всю рожу, достойной развечто Таргитая, губы плямкали, а пальцы уже раздирали второго гуся. Это мозгистарались стать мозгами мудреца, но не желудок.

Ночью словно кто толкнул его в живот. Он ощутил тупую резь вживоте, сквозь сон попытался понять, нож ли воткнули тупой или же камнем изпращи, не сразу понял, где он и что с ним, на ощупь поднялся в темноте, подошелк окну, толкнул ставни.

Гнилая рама едва не вывалилась наружу, свежий холодныйвоздух приятно опахнул покрытое ночным потом лицо. Не одеваясь, он снаслаждением опорожнил за окно мочевой пузырь, резь стихла, но сон уже ушел, аза окном лежит ночной город, лениво брешет собака, издали потянуло ароматнымзапахом свежеиспеченного хлеба.

Он собрался, осторожно вывалился из окна, в падениираспростал руки, что ударились о плотный воздух, такие внезапно широкие. Земляскользнула совсем близко, он торопливо замахал руками, уже крыльями, поднялся вночное небо и подумал со злобой, что всякий раз отчаянно трусит, сердце даже нев пятках, какие пятки у птицы, а в гузне, трепещет как у самого распаршивейшеготруса...

Его неуклюжее, но сильное тело мощно разрезало плотныйвоздух, более плотный, чем вода для рыбы. В желудке словно нес тяжелую льдину,от нее шел холод и просачивался во все части тела. Он с усилием бил крыльями,взмывал выше, заставлял себя носиться из стороны в сторону, но страх хоть и непоглощал с головой, как бывало раньше, но не исчезал, по телу бегают острыеколючки, он страшился смотреть вниз.

Темнота отступила неожиданно быстро. Земля внизу из чернойстала серой, он заставил себя неотрывно смотреть вниз. Необычная четкостьсперва больно ударила в мозг, стало жутко, различал даже черепки от горшков,затем с востока по земле вдруг пошла оранжевая волна, словно на сушу наступаломоре расплавленного золота.

Он судорожно перевел дух, повернул голову, чтобы смотретьдругим глазом, приходится то одним, то другим, такие уж теперь у него глаза,птичьи, от ужаса и странного восторга перья встопорщились, а из горла вырвалсяклекот.

Земля внизу стала оранжевой, залитой немыслимо ярким светом,луна вышла из-за тучи, теперь он мог отличить одну сосновую иголку от другой, иот этого стало жутко, ведь с этой высоты весь город не больше маленького села,а за ним поля, речка, далекий лес, в котором видит не только каждое дерево, нокаждую сосновую шишку, каждый желудь, что горит в свете луны как капелькарасплавленного золота...

«Таргитай бы орал и кувыркался от восторга, — мелькнулатоскливая мысль, — а я все трушу. Неужели признак ума прежде всего в трусости?Неужели только дураки храбрые, а мудрец трус?»

На востоке посветлело, а когда он поднялся еще выше, рискуяразбить голову о небесный купол, из-за края земли выглянуло оранжевое солнышко,умытое, чистое, свеженькое, такое молодое, что ему захотелось помчаться туда иухватить его в ладони.

Внезапно внизу по серой земле мелькнула полупрозрачная тень,на миг перекрыв его, совсем крохотную. Настолько быстрая, что он не успелпонять, птица ли пролетела над ним, хищный ли зверь, вроде огромной летучеймыши, или гад, вроде Змея Горыныча...

По спине побежали мурашки, вздыбив перья, от жутковатоймысли, что и выше ширяют странные звери, о которых не знают ни поселяне, нимудрецы, ни самые древние книги...

Земля постепенно увеличивалась, он со стыдом понял, чтопосле страшноватой тени начинает прижиматься к земле. Вроде бы стремится кодиночеству, что присуще мудрецам, но среди люда защищено...

Когда он, растопырив крылья, скользил неслышно над городом,там внизу была еще глубокая ночь, только прокричал одинокий петух, предвещаяскорый восход. В холодном утреннем воздухе чувствовались тонкие теплые струйкис запахом древесного угля, свежего хлеба, даже ощутил едва слышный ароматсвежесдоенного молока.

Близость жилья придала уверенности, он растопырил крылья ипрошелся на уровне крыш, заглядывая сверху в окна. Везде темно, но его глазавидели четко, хотя не различали цветов.

Когда уже решил вернуться, взгляд зацепился за распахнутоеокно, где в глубине комнаты на стене висела старая полка. Посуда на столепощербленная, Олег сразу ощутил ужасное запустение, уныние, а пыль на книгеясно говорила, что хозяин либо умер, либо... Скорее всего, умер, такие книги некладут на полку для посуды.

Он трижды пролетел мимо окна, решился, втиснулся в узкийпроем, ухватил зубастым клювом, и вскоре уже торопливо несся к постояломудвору. Стараясь не выронить тяжелую книгу, он примерился к распахнутому окну, впоследний миг сложил крылья, собрался в ком, больно ударился макушкой, ободраллокти, но проломился через оконный проем, перекувыркнулся через голову.

Одежда ждала на лавке, он торопливо влез в волчовку ипортки, почему-то до коликов захотелось есть. Деревянный переплет манил, и он,вздрагивая от холода, жадно раскрыл книгу.

Когда на этот раз на подоконнике возникло блюдо, он уже неиспытывал угрызений совести. Может быть, потому, что усердно вглядывался вполустертые значки, ведь это самое важное для мыслящего человека, не мелочивроде еды, одежды, обуви...

Книга распадалась, он переворачивал страницы бережнее, чемесли бы они были из перепрелой бересты. Значки почти стерлись, он всматривалсядо рези в глазах, поворачивал так и эдак, чтобы косые лучи утреннего солнцавыявили если не следы чернил, то хотя бы вмятины на тонкой коже.