Посмертный образ - Александра Маринина

– Хорошо, пойдем дальше, Зоя Игнатьевна. Значит, изофиса вы ушли примерно… в пять? В шесть?

– Около пяти.

– И куда направились?

– Послушайте, Славик, там, куда я направилась, невелись и не могли вестись разговоры об Алине. Обо всем, что происходило вофисе, я вам рассказала. Алину я там не видела и по телефону ей не звонила. Ато, что я слышала о ней, говорило только о том, что она жестокая, безжалостнаяи глупая самка. Я понимаю, что ей на меня наплевать, кто я ей? Никто. Бывшаясоперница. Так это когда было! Но как она могла так поступить с АндреемЛьвовичем? Он с ней поделился, разоткровенничался, а она так его подставила.Ему же в глаза мне теперь стыдно смотреть.

– И все-таки, Зоя Игнатьевна, куда вы отправились околопяти часов?

– В парикмахерскую.

– И сколько вы там пробыли?

– Часов до семи, я думаю. Знаете, теперь все оченьдолго в этих парикмахерских. Технология модных причесок сложная – химия,мелирование, все требует времени.

– А после парикмахерской?

Чем ближе к рассказу о вечере пятницы, тем явственнееощущалась паника, которая охватывала Семенцову. Стасов припомнил вчерашнийразговор с Каменской: Дегтярь, по ее словам, ни секунды не сомневался, что Зояпо своим психическим данным вполне могла убить Алину Вазнис. А что дофизических кондиций, то тут, конечно, сомнения есть, и немалые, но только еслиАлина не была в бессознательном или беспомощном состоянии. А если была? Что-тоуж очень сильно Зоя нервничает.

– После парикмахерской я поехала к массажистке…

У нее был готов ответ на все вопросы, касающиеся ееместопребывания вплоть до десяти часов вечера, когда она, по ее словам,вернулась домой и легла спать. И ответы эти были куда более гладкими, нежели еесумбурный рассказ о трех с половиной часах, проведенных в особняке «Сириуса».Стасову это совсем не нравилось.

– Зоя Игнатьевна, у меня такое чувство, будто вычего-то недоговариваете, пытаетесь что-то скрыть от меня. Я прав?

Реакция Семенцовой оказалась настолько бурной, что Стасовдаже немного испугался.

– Ничего я от вас не скрываю! Слышите? Ничего! Что мнескрывать? О моем позоре и так уже знают все поголовно. Все знают! Все! ЭтаВазнис – просто ненасытная дрянь. Ей мало того унижения, через которое мнепришлось пройти пять лет назад, когда она спихнула меня с роли Азучены. Я ведьдомой к ней ходила, рыдала, умоляла отказаться от Азучены, сыграть Леонору, каки планировалось с самого начала. Я же все ей объяснила, все! И про то, какважно для меня было получить эту роль. И про то, что я пережила, когда моясемья погибла! И как меня мучительно лечили! Я же все ей сказала! А она?Выслушала меня, ничего не ответила, а сделала по-своему. Если бы вы толькознали, чего мне стоило наступить себе на горло и пойти к ней просить. К ней, кдевчонке сопливой, студентке! А я, заслуженная артистка, в ногах у неевалялась, лицо потеряла, плакала, умоляла. Разве такое можно простить? Оназаслужила свою смерть, вот что я вам скажу. Кто бы ее ни убил, ему памятникнадо при жизни поставить.

Зоя тряслась как в лихорадке, брызгала слюной, и Стасовупоказалось, что сейчас с ней случится припадок.

– Зоя Игнатьевна, успокойтесь. – Он ласково взялее за руку и легонько сжал. – Не волнуйтесь вы так. Я все понимаю, Алинавас очень обидела, но ведь столько лет прошло, все уже и забыли о той истории,и вам пора забыть. Ну успокойтесь же, прошу вас…

От Семенцовой он ушел с тяжелым чувством, которое всегдавозникало у него при виде жалких обиженных людей. Зоя не развеяла его сомнений,но, по крайней мере, дала отправную точку для дальнейшей работы. Теперь нужнопроверять ее рассказ, адреса и имена парикмахерши, массажистки и всехостальных, кого упоминала Зоя, он записал. Дай бог, если все подтвердится. Ну ауж если нет…

За эти годы она смирилась. Он продолжал появляться, возникалнеожиданно на ее пути, когда вокруг было темно и безлюдно. Алина старалась неходить по вечерам одна, но все равно иногда приходилось идти по темнойпустынной улице, и он, словно специально поджидал ее, тут же подходил. Теперьона уже знала смысл и значение всех тех слов, которые он нашептывал ей, глядяпрямо в глаза. Одной рукой он держал ее за руку, другой трогал ее густыекаштановые волосы, гладкие и шелковистые. И говорил, говорил, говорил… Ей былострашно, ей было противно, но она терпела. О том, чтобы закричать, позвать напомощь или хотя бы попытаться вырваться, она и подумать не могла. Он ведь жилгде-то по соседству, и она не сомневалась – свою угрозу, которую он всегдаповторял, прежде чем уйти, он выполнит тут же.

Она привыкла считать себя нечистой. С того самого дня, когдаподружка в детском саду сказала ей, что она испорченная и заразная. Рядом сАлиной тогда не оказалось человека, который объяснил бы ей, что никакой ее винытут нет, что она такая же, как все остальные дети. Не оказалось рядом с нейвзрослого, который пошел бы в милицию и заявил о том, что где-то поблизостипроживает молодой человек, пристающий к детям. Она носила свой страх в себе, ив ее детской душе росло и крепло чувство собственной вины и горького одиночества.

Со временем она сумела заметить, что появления страшногочеловека (про себя она называла его Психом) имеют некоторую периодичность. Вовсяком случае, подходил он к ней не чаще одного раза в два-три месяца. Поэтомупосле каждой встречи с ним Алина вздыхала свободнее, ибо знала: теперьпять-шесть недель она может ходить по улицам спокойно, не вздрагивая и неоглядываясь. Проходило около двух месяцев, и она начинала ждать. Скорей бы уж,тоскливо думала она, пережить это, перетерпеть, а потом снова почти два месяцамирной жизни. Доходило до того, что, когда ожидание ужаса становилосьневыносимым, она специально выходила из дома вечером и сидела в скверикенеподалеку. Это почти всегда срабатывало. Псих появлялся откуда-то из-за ееспины, садился рядом, отвратительно осклабившись, запускал руку в ее длинныешелковистые волосы и начинал нашептывать свои обычные мерзости о том, как онспустит с нее трусики, будет гладить и ласкать ее пальцами… Она старалась неслушать, думать о чем-нибудь постороннем, например о школе, об уроках, о мачехеи братьях. Алина знала: нужно внутренне зажмуриться и перетерпеть. Зато потом –два месяца относительного покоя. Или три, если повезет.

К пятнадцати годам она уже понимала каждый его жест, знала,почему ближе к концу своего тихого сладострастного рассказа он отнимал руку отее волос и клал себе между ног. Знала, почему он вдруг прерывался на полуслове,замолкал на две-три секунды, а потом глубоко и как-то хрипло вздыхал. Онаотдавала себе отчет в том, что происходило с этим человеком, сидевшим наскамейке рядом с ней, и не чувствовала ничего, кроме ужаса и отвращения. Ноужас стал привычным, и отвращение стало привычным. И чувство вины. Иодиночество.