Путешествие к центру Москвы - Михаил Липскеров

– Так вот, – бесстрастно произнес полковник, – третьим взглядом жены был я.

Когда я пришел в себя, первая мысль была удивительно банальной: «Где я?»

Очевидно, я ее озвучил, потому что получил ответ:

– Тут ты, Федорович, у меня...

Я открыл глаза. Надо мной был потолок. Скосил глаза вправо – стенка. Скосил глаза влево – в инвалидном кресле сидел владелец мини-конюшни при дельфинарии Сергей Никитич. А сам я был внутри ея. Конюшни то есть. Хотя называть конюшней помещение, где обитают ослик, пони, две девочки, инвалид и нет ни одного коня, несколько неуместно. В конюшне стояли две кровати, на которых посапывали две девочки. Очень даже ничего. Я это давно заприметил. Когда выпивал на карусели с директором муниципальной булочной. В инвалидке сидел инвалид. А кто ж еще должен сидеть в инвалидке, как не инвалид! Вот он и сидел. А когда мы с директором муниципальной булочной выпивали на карусели, то он принимал в этом посильное участие. Тоже выпивал, но не на карусели. Зачем ему карусель, когда он на кресле может кататься? Сергеем Никитичем кличут. Может быть, его как-нибудь по-другому зовут, но откликается он именно на Сергея Никитича. Моего возраста. Так что какая на хрен педофилия. Тут бы с мочеиспусканием разобраться. Ох, злобен наш народ... Но добр! В другой стране девочек у него давно бы какой-нибудь местный собес отобрал: мол, приемные семьи, мол, учеба, мол, домашнее тепло. А у нас живут себе телки молочно-восковой спелости с инвалидом, осликом и пони, и всем хоть бы хрен. Вот где настоящая свобода личности! Вот где настоящая privacy! То-то и оно... Только вот как я в эту privacy попал, я однозначно ответить не могу. И двузначно тоже. Я поднялся в загоне, где спал вместе с осликом и пони, потому что больше спать мне было негде. Только ослик и пони спали стоя, а я – лежа. Вообще человеку спать стоя значительно выгоднее, чем ослику с пони лежа. Спящий стоя человек занимает значительно меньше места. И таким образом можно уменьшить минимальную жилую площадь на одного человека и значительно быстрее решить жилищную проблему. Надо бы обратиться в Думу. Интересно, есть ли у ослика и пони право законодательной инициативы. А почему бы и нет? Почему (сейчас я пи...дану сатирой) ослы в Думе имеют, а ослики в конюшне при дельфинарии – нет. Вот как я им! С похмелья наш народ и не на такое способен! Особенно когда стоит в загоне для ослика и пони в конюшне при дельфинарии. И не вслух.

– Ну и что я здесь делаю? – спросил я Никитича.

– Стоишь, – ответил Никитич.

– А почему я здесь стою?

– Привезли тебя, Федорыч, ко мне. Как сказали, по твоей собственной просьбе.

– Кто привез?

– Передвижная телевизионная станция в сопровождении «Ламборджини» и автобуса со спецназом.

Я задумался, вспоминая, что действительно общался с древним опером на «Ламборджини», моим относительным корешем-репортером стрингерских поползновений Серегой, сержантом Пантюхиным и со спецназом ФСБ.

– Припоминаю. Но смутно. А для чего они меня сюда привезли, не сказали?

– Как не сказали. Еще как сказали. Сказали, что ты сказал, что когда-то был артистом и давно не выходил на сцену. Огни рампы, аплодисменты публики, лучи славы... Вот тебя сюда и привезли. Потому что, как сказал директору дельфинария ментовской сержант Пантюхин, другой сцены в окрестностях нет. Есть недалече кинотеатр имени Моссовета, но там сейчас выступает шансонье Кемеровский, а не Елена Камбурова.

– Ничего не понимаю. При чем здесь Кемеровский и моя давняя приятельница Ленка Камбурова?

– А при том, что публика у Кемеровского не совсем такая, как у Камбуровой. И имеющегося спецназа могло не хватить для сохранности района Соколиная Гора в случае твоего, параллельного с Кемеровским, выхода на сцену кинотеатра имени Моссовета. Вот так вот Пантюхин все и объяснил директору дельфинария. Пока древний мент и телевизионщик тебя раздевали.

– Стоп! Для чего они меня раздевали?

– Так ведь не выпускать же тебя на сцену одетым?

– А почему нет?

– Сам подумай. Какая в дельфинарии сцена?...

– Ёптыть, – схватился я за голову. – Ну и что было?

– Что было? Что было, то было. Собрали со зрителей еще по двести рублей за показ редкого дельфина-гастролера проездом из Парижа в Замудонск и кинули тебя в бассейн.

– Так, очень здорово. А налить редкому дельфину-гастролеру у тебя есть?

Никитич изобразил восхищение:

– А я думал: когда ты спросишь? А то вот уже тридцать минут, как ты проснулся, и все еще сухой. Я не в том смысле, – уточнил он, увидев, что я посмотрел на трусы.

– Так есть или нет?!

– Не ори. Девочек разбудишь.

Проснувшийся ослик заорал «Иа-иа-иа!».

– Видишь, – сказал Никитич, извлекая из-под себя бутылку «На бруньках», стакан, помидор и кусок хлеба, и все одной рукой, – Тимофей от твоего крика заикаться начал.

Я принял на грудь, меня перекосое...ило, но полегчало.

– И что было дальше? – спросил я спокойнообреченным голосом.

– А дальше, – распахнул в восторге рот Никитич, – дальше был триумф. Да вот девчонки тебе лучше меня расскажут.

Я повернул голову. В кроватях в ночных рубашках стояли... Где мои семнадцать лет?

Это были совершенно очаровательные, восхитительно сонные чувишки. И личики у них были абсолютно детские. Я такие личики помнил. Два. Одно из них было на ветхой открытке «С Рождеством Христовым» 1912 года, а второе в зеркале, когда я заглянул в него по пути на каток «Динамо» в 1946-м. И не важно, сколько лет было этим чувишкам, но если какая сука, то я, бл...дь, не знаю, что с ним сделаю! Потому что непозволительно пользовать генофонд нации без Божьего благословения. Потому что Бог этого не простит, а нации уже не будет. И так по грани ходим. Причем это я так думаю, потому что я так хочу думать. А может быть, мы уже прошли точку невозврата, и нация растворена в контрацептивах, выкинута на помойку в импортных презервативах, выковыряна щипцами гинеколога и спицей («есть одна бабка, и никто ни об чем ни-ни, как не бывало, и для свадьбы все сотворим, глазки потуплены, голосок срывается, и щечки в смущении. Только на свадьбе ни капли, а то по-выпимши х...й его в рот потянешь, и он может чего-нито заподозрить. Ежели не нажрется сам, конечно»).

Так я размышлял, пока девочки умывались и переодевались за занавеской, а я терпеливо ждал их возвращения для разъяснения обстоятельств, приведших меня к триумфу в дельфинарии.

Мы сели за стол. Без пони и ослика, конечно. Им у них в загоне накрыли. Морковка, овсянка в виде овса, по куску хлеба и по куску сахара. Эти пони и ослик – вегетарианцы, потому что, сколько я ни пытался запихнуть в них колбасу, они ее отвергали. А уж о «На бруньках» я и не говорю. Может быть, где-то в природе и есть пьющие ослики и пони, но эти были воспитаны в строгости. Кстати, девочки за завтраком тоже ни капли. Хотя я встречал их возраста, которые не только за, но и вместо. И прекрасно себя чувствовали. По крайней мере, до большой перемены. А там, рядышком со школой, в ларьке – по пивку. А эти – нет. Этих Сергей Никитич в строгости держал. Родителей у них не было. То есть они были. Мать, во всяком случае. Потому что уж совсем без родителей как-то не получается. И мать эта была дочкой Сергея Никитича. Она в свое (а может, и не в свое) время завербовалась на крабовый завод, где и подзалетела от погранца, который пообещал на ней пожениться. До того. А после уже не обещал. Этот погранец был из какого-то сибирского села. По их сибирским обычаям порченых девок замуж не берут. Портить их – это всегда пожалуйста, а вот замуж после этого брать! Не принято! Ничего личного, просто у них обычаи такие. Очень строго у них с этим делом. А на Шикотане так вообще! Там три тысячи штук женского пола разного возраста, красивости и потребности мужского пола. А мужиков – с десяток гражданских да погранцы числом двадцать шесть. И в увольнительные им, кроме поселка Крабозаводск с градообразующим предприятием – крабовым заводом, идти некуда. А при заводе был клуб, где по субботам и воскресеньям устраивались танцы. Где на шесть-семь находящихся в увольнении погранцов приходилось штук двести девиц. И шесть-семь погранцов из них и выбирали себе даму для после танцев. У входа в клуб на стационарном стенде, где было написано «В 19 часов – кино. После кино – танцы» даже была сделана губной помадой приписка: «После кино – fuck». Как видите, в середине девяностых цивилизация пришла и на Шикотан.