Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс - Вера Колочкова

– Софья Андреевна, да вы не торопитесь так, успокойтесь. Вы говорите помедленнее.

Что? А-а-а… Ну-ну, поняла. Пожить у вас. Кому пожить-то? А-а-а… Мне пожить! Понятно… Работа? Какая работа? Нет? А-а-а… С работы уйти? Мне? Вы хотите, чтоб я прямо вот тут у вас жила? И за вами ходила? Ой, не волнуйтесь так, пожалуйста! Поняла я, поняла… Что ж… Хорошо, Софья Андреевна… Я завтра же уволюсь и перееду к вам… А сейчас давайте-ка я каши сварю да белье поменяю. И проветрить надо – душно тут у вас.

Так она и поселилась в одночасье в этой огромной пятикомнатной квартире с высокими потолками и большими арочными окнами и прожила в ней следующие положенные жизнью тридцать пять лет – вроде много, а как пролетели-то незаметно. А тогда, в первый же свой проведенный здесь день, устав от хлопот по уборке-стирке-готовке и присев на тот же стульчик возле кровати Софьи Андреевны, она вдруг услышала старательно ею произнесенное:

– Иди к нему…

– Что? Что вы говорите?

– Иди к нему! – сердясь и краснея, с трудом проговорила Софья Андреевна, показывая здоровой рукой в сторону Борискиной комнаты. – Ну?!

– Что вы… Зачем это? Он спит уже, наверное! – забормотала она испуганно, хотя как-то сразу поняла, для чего она ее туда посылает.

– Иди! Ну! Он же ждет.

– Да как же, Софья Андреевна, неправильно это…

– Иди, иди, Машенька! Он и в самом деле ждет – говорили мы с ним…

На ватных ногах, ничего не видя перед собой, дошла до двери Борискиной спальни и даже постучала-поскреблась вежливо дрожащей рукой. Сглотнув от волнения воздух, потянула на себя дверную ручку, тихо вошла и остановилась, пытаясь сквозь темноту разглядеть хоть что-то.

– Ну, чего ты, как не родная… – прозвучал из другого конца комнаты его грустно-насмешливый голос. – Раздевайся, ложись давай. Матушку мою все равно не переспоришь. Знает ведь, что я теперь ей возразить не смогу… Иди сюда, Маша…

– Так, наверное, не надо ничего такого, Борис. Давайте я вот тут в кресле лягу, оно же раскладывается, кажется.

– Как это – в кресле? Нет уж! Ты чего, испугалась? Не бойся!

– Ну что вы…

– И перестань выкать! Я тебе кто? Я тебе с сегодняшнего дня муж, можно сказать, а не посторонний какой человек! Вот такие дела, Мария моя ненаглядная… Иди сюда! Ну?

– Я не могу так…

– Как?

– Вот так, сразу…

– О господи… Что ты как девчонка малолетняя – цену себе набиваешь, что ли? Или… Постой! У тебя вообще мужик-то был когда-нибудь?

– Нет…

– О господи! Вот это я влип так влип…

Даже сейчас, по прошествии долгих тридцати пяти лет, она покраснела и стыдливо уткнулась в подушку, вспомнив ту первую их с Бориской ночь. Какой же она неуклюжей бабой оказалась – и смех, и грех… А Бориска молодцом проявился и сразу духом будто воспрял, настоящим мужиком себя почуял рядом с ее перепуганной неуклюжестью, и обращаться с ней стал этак свысока да ласково-насмешливо, как со своей, с близкой. Софья Андреевна просто нарадоваться на него не могла. А только по-настоящему жениться Бориска не захотел ни в какую. Уж как мать его уговаривала, как сердилась – нет, и все. Это уж потом он сподобился, когда померла она. Так уж сложилось – надо было обязательно пойти да и расписаться. Они ведь пять лет уже вместе прожили, пока померла Софья Андреевна. Привыкнуть она к нему успела, полюбила даже. И Бориска быстро привык к обиходу, к пирогам да к чистым рубашкам и к характеру ее тихому да беззлобному. Куда пошел да откуда поздно заявился – никогда у него не спрашивала, как другие бабы делают. А только как померла Софья Андреевна, маетно ей стало там жить. Испугалась чего-то. А что? Было ведь чего бояться-то. Бориска – парень видный, мог бы запросто себе какую-никакую молодуху в дом привести. Вот и пошла она к своим советоваться – как же ей теперь дальше свою жизнь определять? А мачеха с сестрицей Надей на нее вдруг глаза вытаращили – ты чего, мол, Мария, с луны свалилась? Они еще год назад ее, оказывается, из квартиры выписали. Настенька, дочка Надина, тогда замуж вышла, и мужа ее прописывать никак не хотели – народу, мол, и так много на их убогих квадратных метрах числилось. Вот они ее и вычеркнули и даже не сказали ничего. Чужая она им, одно слово. Как ни старалась своей стать, а все равно чужая. Вернулась от них – заплакала, потом Бориске все и рассказала, как есть. Вот тогда он и решился на все это – и женился, и прописал в хоромах своих пятикомнатных. Сгоряча, конечно, решился, от обиды на ее родню: раз, мол, такие вы сволочи, так нате вам. Раз метров квадратных своих пожалели, вот и обзавидуйтесь теперь – у Марии, жены моей, этих самых метров будет – хоть выбрасывай. Только вот фамилию свою взять не разрешил, так и жили дальше: он – Онецкий, она – Потапова. Такой он и был, Бориска, весь в этом. Царствие ему небесное, хороший был мужик. Только что ж ей теперь в этих метрах-то делать, блудить в них, что ли, как в лесу, целыми днями. Такая квартира огромная – и она одна в ней всего и прописанная.

Тяжко вздохнув, она медленно разомкнула набрякшие от слез веки. В комнате было уже совсем светло, как может быть светло туманным ноябрьским утром: тускло-серо да неприютно, какой уж там свет.

В тоскливую тишину квартиры вдруг ворвалась пронзительно-трескучая музыка дверного звонка – надо же, пришел кто-то. И про нее вдруг вспомнили – надо же. А она лежит тут, слезами подушку мочит и даже булочек утренних не напекла – вот стыдоба какая. Гости к ней, а у нее и булочек нет…

* * *

– Тетя Маша, случилось что? Почему не открывали так долго? – спросил от порога Славик, аккуратно расстегивая молнию на мокрой кожаной куртке. – Я уж волноваться начал…

– Заходи, Славик. Сейчас я чаю сделаю.

– Да я ненадолго, тетя Маша. Я, собственно, на минуту, по делу.

– Проходи на кухню! Я сейчас. Какие дела от порога делаются?

– Да? Ну хорошо.

Славик аккуратно снял начищенные до блеска ботинки, так же аккуратно поставил их на полочку – носами к стене, пяточка к пяточке. Пригладив у зеркала реденькие прядки длинных, будто салом смазанных волос, продольно закрывающих большую шишковатую лысину, прошел на кухню и сел на стул, предварительно со вниманием осмотрев его сиденье.

Почему-то не любила она Борискиного племянника. Вот не любила – и все тут. Сама себе не могла объяснить этой своей неприязни. Вроде мужик как мужик – молодой, аккуратный, вежливый. Потому и старалась изо всех сил всегда быть с ним поласковей – не дай бог, догадается.

– Славик, тебе чаю покрепче? А может, ты есть хочешь? Так я быстро яичницу спроворю!

– Нет, тетя Маша, не надо яичницу. Я вот, собственно, зачем пришел… Надо бы с квартирой что-то срочно решать, тетя Маша.

– А что решать? – оторопело уставилась она на него.

– Ну, вы же здесь одна теперь прописаны. Мало ли! Случись с вами что – и пропадет квартира.