Фронтмен - Владимир Ераносян

К мечте стремятся ладьи и туры,

Король ведь тоже мнит себя фигурой…

Спокойнее дыши и лучше не спеши,

Не надо думать, что у пешки нет души!

Кругом погони, слоны и кони,

Но если пешка эта чести не уронит,

То скажут все друзья, что пешкой быть нельзя

Той пешке, что похожа на ферзя…

Сегодня остался ты пешкой,

А завтра ты станешь ферзем,

Но главное — быть тебе крепким орешком,

Штурваля своим кораблем!..

Для бывшего морпеха-черноморца двухметрового Владимира Ильича, с фамилией, созвучной отчеству вождя мирового пролетариата, понятие «братство» не утратило бы свой первозданный смысл, даже если бы все филологи и лингвисты одновременно стали твердить об архаичности данного термина. Ильич, не раздумывая, бросался на выручку любому, кто звал его на помощь и видел в нем своего друга, но вставал на дыбы, если речь шла о чувстве собственного достоинства. Защищая это чувство, он иногда терял контроль и переходил запретную черту.

Только на собственную интерпретацию непреложных в его жизни категорий «честь» и «достоинство» он опирался будучи старшиной 1 статьи десантно-штурмового батальона дислоцирующейся в Казачьей бухте Севастополя бригады морской пехоты. Как-то он сломал нос замкомвзвода только за то, что тот забыл после окончания учений объявить его отделению благодарность за отличную высадку с десантного катера на воздушной подушке «Бора» на плацдарм под Феодосией. После этого инцидента Ильича разжаловали в матросы.

Матросом он прослыл еще более беспокойным, продолжая отстаивать права своих бывших подопечных, да и не только их, наперекор общепринятым принципам флотской годковщины. Однажды годки и старшины сговорились наказать «темной» одного не в меру ретивого грузина — идеолога неподчинения старшим и заступника «духов» из новоиспеченного пополнения. Грузин был не совсем настоящий, эдакий микс мегрела и чеченки. Он хоть и был своенравным кавказцем с присущим детям гор гонором, все же не на шутку испугался и обратился за помощью к человеку с обостренным чувством вселенской справедливости — к Ильичу. Ильич внимательно выслушал челобитную, возмутился предстоящей неравной схватке, больше похожей на избиение младенца, но согласился помочь малознакомому новобранцу с одним условием — если во время разборки ненароком кого зашибет, грузин возьмет вину на себя. Тот не стал возражать.

Итогом явились неожиданный визит Ильича в каптерку, госпитализация трех годков и одного старшины. При этом Валико Габелия отправился, как договаривались, в дисбат на год, а к Владимиру Ильичу приклеился новый псевдоним — Валико. Причиной тому послужило скорее всего не то, что в каптерке Ильич исполнил роль ненастоящего грузина Валико, а тот очевидный факт, что в принципе он действительно мог завалить любого, кто встал бы на его пути, который Владимир Ильич без колебаний считал дорогой справедливости. Всю дальнейшую жизнь эта дорога новоиспеченного Валико будет сопряжена с тропою войны. Такова судьба прирожденных воинов и мечущихся робингудов.

В скромном звании матроса он «дембельнулся» из флота, сколотив на гражданке из своих бывших подчиненных, чью честь и достоинство он так яростно отстаивал, нечто вроде группы быстрого реагирования. Зона ответственности «бригады» простиралась в быстро обрастающей курортной инфраструктурой севастопольской бухте Омега.

Наступили смутные времена безвластия. В начале и середине девяностых новые суверенные государства, коим стала и Украина, еще не сколотили способных противостоять организованной преступности специальных служб. Нишу третейских судей, решающих все споры и конфликты, заняли братки. Охочего до справедливости Валико не надо было приглашать на трон. Ему он был не нужен, ведь у него были друзья. Он готов был на равных обсуждать с ними все проблемы подконтрольной территории.

Поначалу все пошло как по маслу. Денег хватало — Валико даже вернулся в большой спорт, поехал в Москву и завоевал там титул чемпиона по боям без правил, не покинув татами «восьмиугольника» даже после перелома правой руки. Этим волевым поступком он снискал уважение болельщиков. Но вот друзья… Долгое отсутствие вожака привело их сперва к разногласиям, потом к дележке доходов от рэкета, далее — к первому трупу, следом — к чувству вины перед Валико и, как следствие, к предательству лидера…

Валико шел по жизни с чувством собственного достоинства и романтической верой в "бескорыстное братство". Когда он вернулся из Москвы с поясом чемпиона, он удивился, что его никто не встречает. Он не верил, что такое возможно, но это случилось. Крымские папы — севастопольский Женя Поданев и симферопольские братья Башмаки — тогда еще живые и не рассорившиеся окончательно, пришли насчет независимого, а значит неадекватного, Валико к обоюдному консенсусу.

Первым делом они запретили бывшим подельникам назначенного изгоя всяческие контакты с утратившим позиции «узурпатором Омеги». К тому же они выведали, что в Москве чемпиону жал руку сам Отари Квантришвилли. Менторский тон Отари был не по душе гордым и небогатым по московским меркам крымчанам. Надутые москвичи ничего не «порешают» в Крыму без истинных хозяев полуострова, даже если пожмут руки всем выскочкам подряд.

Валико остался в полной изоляции. Появившись на Омеге, он быстро навел справки и понял, что его парни, соблазненные россказнями о роскошной жизни, переметнулись к авторитетным бригадирам Жени Поданева. Мало того, они пали ниже некуда — Папа заставил их дневалить со штык-ножами и «калашниковыми» на крыше своего бунгало на скале в районе мыса Фиолент. Они дежурили в форме морпехов! Патрулировали там, словно цепные псы, уподобившись «мусорам» из «Беркута», унизившись до роли ряженых скоморохов, даже не осознавая своего незавидного положения паяцев.

Видно самопровозглашенный крымский Цезарь, бывший каратист, запугал вконец не только весь город, но и его доселе бесстрашных парней. «Здесь ломают позвоночники» — надпись на фронтоне его бунгало недвусмысленно намекала на силовой вариант правления претендующего на единоличное главенство в Крыму Папы. Валико же строил свои отношения с парнями, как с друзьями. За каждого из них он готов был отдать жизнь. Как же он заблуждался. Кем бы они не приходились Валико, после такого позора следовало поставить на них крест. Разочарование Ильича было столь глубоким, что он впервые в своей жизни ушел в затяжную депрессию. Раньше подобное состояние было для него неведомым, теперь же он понял, что такое разбитое сердце. Выходить из ступора помогала боксерская груша и спонтанные драки с попавшими под горячую руку молодыми повесами.

Участь шестерки была не для него, судьба определила Владимира Ильича в рекетиры-одиночки. В итоге Валико стал в Севастополе чуть ли не единственным по тем временам бандитом, не подчиняющимся признанным авторитетам, продолжая существовать в автономном режиме в районе пляжа Омега и категорически отказываясь от опеки известных в городе бригадиров. А когда на подконтрольную ему территорию явилась практически в полном составе сильнейшая в городе бригада с тем, чтобы сделать Валико предложение, от которого он не смог бы отказаться, бывший морпех встретил их в гордом одиночестве. На ногах «смотрящего за Омегой» были домашние тапочки, а в голове — отчаянная мысль утащить с собой в случае чего на тот свет хотя бы пару-тройку уродов, посягнувших не столько на его землю, сколько на его честь и достоинство.