Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер

Когда я вернулся во двор, ко мне подбежала наша кошка Розета. Две засушенные вишенки, которые мама повесила ей на шею в качестве опознавательного знака, болтались во все стороны. Выгнув спинку лоснящейся дугой, она замурлыкала, принявшись тереться серой шерсткой о мои ноги. Я бережно отогнал ее и направился к воротам. Выйдя на улицу Святого Петра, я увидел, что небо на западе, над центром Лиссабона, затянуто пеленой дыма.

Подумав о семье, я сжал рукоять кинжала. Я так и стоял, не в силах сделать ни шага, рассматривая двухэтажный домик на другой стороне опустевшей площади — прямо за гранитной аркой церкви Святого Петра. Квартирка отца Карлоса была на верхнем этаже. Ставни плотно закрыты. Он — один из молотильщиков — мог ли иметь отношение к убийству? Или, возможно, вся моя семья скрывалась сейчас у него?

Я помчался вверх по лестнице, перепрыгивая три ступеньки разом. Дверь была заперта. Я закричал:

— Открывай! Со мной тебе нечего бояться. Хотя бы скажи: Иуда у тебя? Проклятье, ответь же!

Ничего. Греховное желание убить их всех, чтобы не осталось причастных к убийству наставника, овладело моей душой.

Я снова вышел на пустую площадь, прислушиваясь к крикам у реки, и ноги понесли меня в сторону дымной завесы над центром Лиссабона. Из последних сил я тащился вперед, и удлиняющаяся тень ползла следом, путаясь в ногах.

Когда я шел вдоль южной стены собора, мимо, словно спасаясь от погони, пробежала группка женщин, однако, ни одна из них не попыталась остановить меня и предупредить. Ласточки, ускользнувшие из рук фараона? Я не успел рассмотреть их лиц, и, что бы ни говорили епископы, крики евреев, спасающихся от смерти, ничем не отличаются от криков христиан.

У дверей церкви Магдалены стояли мужчины с кирками и кайлами, и я быстро свернул налево, к реке. Я оказался на Новой Королевской улице неподалеку от церкви Мизерикордии.

Лавка Симона, поставщика тканей, была в пятидесяти пейсах к западу. По дороге мне встретились четверо мужчин в купеческих одеждах. Они переговаривались через улицу, стоя в дверях домов, и, когда я промчался мимо них, посмотрели мне вслед, но не сделали ни единого движения в мою сторону. Чуть дальше беспризорники пинали туда-сюда плетеную корзинку, словно она была кожаным мячом.

Как описать ощущение от увиденных мной наглухо закрытых ставней, пустых балконов, улиц, на которых не встречалось ни одной повозки? «Так, наверное, выглядит осажденный город, — подумал я. — Город, обреченный на гибель». Вообразив себя призраком, я размышлял, будут ли слышны удары кулака, когда я постучу в двери лавки Симона? Разумеется, да. Наверху открылись ставни. Наружу выглянул бородатый мужчина в широкополой синей шляпе. Это был господин Хуан, домовладелец Симона из старых христиан.

— Прекрати этот грохот! — заорал он.

— Не знаю, помните ли вы меня… племянник Авраама Зарко. Я пришел к Симону Эанишу. Мне надо найти его. Он дома?

— Ты опоздал на два часа. За ним приходили доминиканцы. Вспороли ему брюхо и отволокли туда… — Он махнул рукой в направлении дыма, возносящегося над Россио. — Теперь убирайся. Если в тебе сохранилась хоть капля здравого смысла, тебе следует спрятаться!

— Он мертв?

— Разуй глаза, идиот! Видишь этот дым? Это он. А теперь пошел прочь, маранский сукин сын, пока доминиканцы и за мной не явились!

Я шел прочь, и имена троих оставшихся молотильщиков звучали в голове, увлекая в бездну священного безумия: Самсон-винодел, Диего-печатник и отец Карлос.

Дальше следовало найти Самсона. Его жена Рана, старая знакомая, жившая когда-то по соседству, не сможет мне солгать. Если ее муж явился домой запятнанным кровью дяди, ее глаза скажут мне правду.

Площадь Россио предстала передо мной гнойной раной, в которой личинками копошились кричащие люди. Они толпились вокруг попавших в ловушку карет, прохаживались в большой галерее лазарета Всех Святых, со смехом свешивались с балконов и из проемов окон. Над головой, протяжно крича, кружили чайки. Человек в грязных лохмотьях плясал, и язвы на его ступнях сочились желтоватым гноем.

— Тарантул укусил! — крикнула мне старуха с темной, пергаментной кожей. — Даже ради этого не остановится!

Она засмеялась, потом смех превратился в мучительный сухой кашель.

Над головами толпы перед Доминиканской церковью в небо поднимались темные столбы густого дыма.

Полыхающие чувства толкали меня вперед. Тогда повернуть назад значило отвернуться от самого Бога. Или стать спиной к дьяволу в момент его нападения. Такое было под силу лишь святым.

Неожиданно я увидел на краю бушевавшей толпы господина Соломона, ювелира. Дюжий великан с богатырской мускулатурой кузнеца заломил руку ему за спину. Его шея и волосы были заляпаны дерьмом. У него задрожали колени, когда он узнал меня. Пронзительный взгляд умолял меня спасаться бегством. Я представил себе его голос:

— Скорее, Берекия, пока не поздно!

Его толкнули в спину, и он исчез в толпе.

Я нырнул следом, и внезапная волна вынесла меня в середину. Все мое существо наполнилось ужасом, стоило представить, что в центре этого сборища могла оказаться моя семья. Но телом моим владел жар сродни плотскому влечению. Я продвигался вперед медленно, словно во сне, пока не оказался на краю свободного пространства.

Костер. Треск пламени. Оранжевые и зеленые языки тянутся к самой крыше церкви.

На вершине колокольни доминиканский монах с вздувшейся шеей, протягивая над толпой насажанную на меч отрубленную голову, полным злобы голосом подстрекал толпу:

— Смерть еретикам! Смерть проклятым евреям! Да свершится над ними Божий суд! Пусть они отплатят за свои злодеяния перед детьми христиан! Пусть они…

Пламя, вскормленное телами сотен евреев, отдавало невыносимым жаром. В оцепенении я смотрел в огонь, пока, наконец, не узнал лицо: Несим Фароль, переводчик и меняла, словно выглядывал из окна пламени, не сводя с меня глаз.

Его голова дочерна обуглилась, глаза стали белыми, без радужек. Щадя собственные нервы, я опустил глаза, но прямо у своих ног увидел Моисея Альмаля, канатного мастера, чем-то напомнившего мне бюст Иоанна Баптиста, поставленный на текучую багровую основу. Вокруг костра растекались лужи крови, из которых поднималась груда тел.

Секунду или, быть может, минуту спустя — подобные сцены не способна зафиксировать последовательная память — какой-то человек подскочил к костру и, срубив голову Альмаля, убежал с ней.

Пока я глядел, как он яростно прорывается сквозь толпу, другой человек с обнаженным торсом, обливающийся потом, будто рудокоп, принялся кромсать топором тело пожилой женщины, распластанное на земле. Сначала он отрубил ей левую руку, затем правую. На пальце последней я заметил кольцо: аквамарин сеньоры Розамонты, нашей соседки, всегда угощавшей меня лимонами. Человек с топором настолько увлекся этой жестокой радостью убийства, что не заметил камень. Он захохотал и крикнул: