Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

Я шмыгаю носом. Если бы я нашёл слова, чтобы попросить у них прощения — у инженера, у расстрелянного священника, — за то, что я нечаянно пришёл подсмотреть их мучения. Но нет со мной таких слов. Только страх со мною, большой, качающийся во весь зал, во всю тёмную сырую ночь, когда почти бегу, поскуливая про себя, домой. Как бы ни изругали меня дома, страх и боль, принятые только что, не уймутся во мне, будут нежданно-негаданно возвращаться. Но именно через эти страх и боль посеется во мне зёрнышко любви к прекрасной стране мучеников, красавиц, героев…

Италия: Анна Маньяни — Роберто Росселини — Федерико Феллини — Марчелло — дон Пьетро — инженер Манфреди… И ещё будут другие, другие, другие…

* * *

В нашем втором классе лосиноостровской школы почти все знают слова и мелодию песни, разучиваемой к празднику — к 800-летию Москвы. А кто не запомнил каких слов, нужно просто открывать рот, дожидаясь слов, тебе известных. Конечно, песня, сразу стало понятно, не про нас, мальчишек, говорит, и поэтому некоторые её куплеты петь не совсем ловко. Она рассказывает о человеке, который «по свету немало хаживал» и даже «похоронен был дважды заживо». Что до меня, то я не имею пока что права утверждать, что «всегда я привык гордиться» любимой Москвой и что «всегда повторял я слова» о ней, золотой моей столице. Я пока что Москву знаю только подземную, потому что когда проезжали через Москву, с вокзала на вокзал попадали с помощью метро. Но если под землёй наша столица так сказочно красива, если у меня всякий раз замирает сердце, когда ступаю на эскалатор или сажусь на мягкое кожаное кресло в вагоне, то как же она должна быть великолепна наверху — там, где Кремль и Парк культуры с его дорожками, посыпанными красным песком.

Ещё на берегу Томи, глядя на башни и стены, вылепленные нашей гарнизонной мелюзгой из золотистого речного песка, отец сказал чуть небрежно:

— Хороший песочек, чистый… Но вот когда будем в Москве, я обязательно свожу вас с мамой в Парк культуры и отдыха имени Максима Горького, и ты пройдёшься по дорожкам из красного, под цвет кирпича, песка. Ах, как он приятно хрустит под ногами!

Зачем он это сказал? Я теперь, лишь о Москве подумаю, вспоминаю в первую очередь красный песок — прямо наваждение какое-то.

Но когда мы в ней наконец будем, в Москве? И мама то и дело спрашивает у отца — но с тревогой в усталом голосе. Значит, не о Парке культуры её беспокойство. Иногда, после нашей звонкой и гордой урочной песни, я вбегаю в баньку и застаю маму в слезах. «Ни, я бильше нэ можу… Як бездомни цыгани скитаемось, нэма гдэ притулытысь…». Мне хочется сказать ей: «Да ты посиди в саду, там так хорошо, цветы, солнышко греет». Но я боюсь, она ещё сильней расплачется… «Ничего-ничего, Тамара, потерпи ещё немножко, — слышу вечером голос отца. — Я ещё раз заходил в хозуправление академии. Говорят, в октябре обязательно обеспечат жильём. Будет у тебя наконец свой угол… А на 800-летие обязательно едем в Москву, на целый день! Ну, на полдня хотя бы, а то устанете без привычки, — и повышает голос, чтобы я лучше слышал: — Будет праздничный салют, иллюминации, представления на площадях, оркестры, хоровые ансамбли, прожектора, эскадроны конной милиции… и пр-рочие танцы и пляски!»

Так весело всё это он высказал, что, не удержавшись, сам хохотнул напоследок.

«А Парк культуры?» — хотел я ему напомнить. Впрочем, разве он когда забывал исполнить свои обещания?

И точно! В праздничный день от Ярославского вокзала мы едем в метро прямиком до станции «Парк культуры». И не беда, что на станции этой нет эскалатора, ноги и так несут меня наверх быстрей всякой техники.

— Вы идете по самому красивому мосту Москвы, — волнуется отец. — Крымский мост! А? Сколько металла, а он будто парит в воздухе! Чудо инженерного искусства!.. А внизу? Внизу величавая полноводная Москва-река, одетая в гранитные берега, принявшая в себя воды Волги. Это Москва-река дала когда-то, восемьсот лет назад, имя будущей столице. — Он говорит громко, радостно, на нас оборачиваются, улыбаются отцу, кто-то даже пристроился к нам, слушают с полуоткрытыми ртами. — А город тогда был маленький, умещался вон на том Боровицком холме, где мы теперь видим великолепную панораму Кремля… Большой Кремлёвский дворец… колокольня Ивана Великого, самая высокая во всей стране…

— Товарищ майор, разрешите вопрос? — перебивает его мужчина с брызжущими из глаз искорками восхищения. — А товарищ Сталин живёт и работает в Кремлёвском дворце, правильно я считаю?

— Нет, товарищ. — Отец отвечает ему щедрой улыбкой. — Во дворце жили цари и императоры. А товарищ Сталин живёт и работает в другом, более скромном помещении Кремля.

— Ну, вот, слышал? — укоряет мужчину его спутница. — А то: я считаю, я считаю…

— Ничего, — улыбается отец и ей. — Многие вначале не знают и показывают на дворец.

Я не могу выбрать: на что смотреть больше — на мост, на Ивана Великого, на набережные, на башни и дворец? Голова покруживается от высоты, оттого, что река очень далеко внизу, оттого, что Кремль так близко, будто на ладони, и сияет целой пригоршней золотых куполов… Вот почему, значит: золотая моя Москва?

— А вот и Парк культуры, — не даёт нам передышки отец, — глядите направо — там, где деревья до самого горизонта. Между прочим, самый большой в мире парк такого типа. Видите, кружится? Чёртово колесо! Сейчас, пожалуй, и мы возьмём билеты.

— Чёртово колесо? — У мамы в глазах испуг и решимость. — Ни за что на свете.

— Ну, только разочек, вверх и вниз, всю Москву увидим, — подмигивает мне отец.

— Миша! — Она останавливается. Такой строгой я её видел лишь в мардаровской школе, когда утихомиривала детей. — Я что сказала! Даже не думай. А то уеду одна на вокзал.

«Вот трусиха, — сержусь про себя. — Что ж мы, и в парк не войдём?»

Честно сказать, на это чёртово колесо и я поглядываю искоса: как люди не вываливаются из качаемых ветром зыбок? Это не в сугроб сигать с крыши сарая… но если отец купит билет, придётся залезть в люльку, изображать перед ним и всеми зеваками бесстрашие.

Впрочем, какое ещё колесо, когда почти сразу за входными турникетами глаза наши упираются в зелёную лужайку, загромождённую целой горой металлического хлама!

— Между прочим, боевые трофеи войны. — Хозяйски-небрежным движением руки отец приглашает нас начать культурный отдых с осмотра гитлеровских самолётов. — «Мессершмиты», «хейнкели», воздушные разведчики и