Ледяное сердце не болит - Анна и Сергей Литвиновы

Эти слова прозвучали ужасно буднично – Дима в кино ее и то торжественней приглашал. У Нади непроизвольно вырвалось:

– И это – все?!

– Что – все?

– Все, что ты хочешь мне сказать?!

– Надюшка, я же тебя предупреждал. Времени сейчас нет. Не до лирики! Вокруг столько непоняток! Столько вопросов и столько дел!..

– Дел – каких? – нахмурилась Надя.

– Для начала – я отвезу тебя домой. И, как наиболее уязвимое звено нашего экипажа, там оставлю. Если хочешь, могу купить по дороге какой-нибудь диск – посмотришь, пока меня не будет, кино.

– А ты?

– А я – поеду по делам. Вновь возникшим.

– Какие же это у тебя вдруг возникли дела?

– Дела? Ну, для начала надо узнать: о чем говорит девушка с диска.

– И как ты собираешься это сделать?

– Есть кое-какие задумки, – туманно отвечал Дима.

…Надежда впервые в своей жизни жила с мужчиной. Впервые каждодневно делила с представителем противоположного пола кров, хлеб и постель. И не переставала удивляться, насколько же мужики все-таки отличны от женщин. Время от времени разница психологии ее просто в шоковое изумление повергала. Да, конечно, о различии мужицкого и женского характеров ей когда-то рассказывала мама, а потом – подружки. И женские журналы о том же писали. Но слышать истории со стороны – одно, а прочувствовать своей кожей – совсем другое. Например, несложный (но обидный) факт, что для мужчины (как бы он тебя ни любил и как бы ты ни была ему дорога) все равно работа стоит на первом месте. А работа любимая – тем паче. И он готов все бросить: и тебя, и семью, и даже слово свое нарушить – как только звук боевой трубы позовет его на подвиги. Кликнет на важное или неважное – но Дело. И мужику совершенно плевать, что ты будешь сидеть одна, пялиться в ненавистный телевизор и с тоской следить за убегающей стрелкой часов. Тем более в тот день, когда он тебе вроде как предложение сделал. (Или думает, что сделал.) И попробуй ему сейчас выговорить – твой герой ответит с возмущением: «Но ведь я же работаю, дорогая!» И прозвучит это столь пафосно, будто бы его работа заключается в немедленном обеспечении вечным счастьем и благополучием не только тебя лично, но и всего человечества…

– Мы же с утра договаривались: идем в кино. А раз ты не можешь, я пойду одна, – капризно возразила Надя, хотя одной в кино ей идти совершенно не хотелось.

– Нет! – решительно покачал головой Полуянов.

– Почему «нет»?

– Потому что я волнуюсь за тебя.

– Я взрослая девочка, не надо за меня волноваться.

Слушай, – потерял терпение Дима, – за тобой охотится какой-то маньяк, псих, у которого неизвестно что на уме, – а ты фордыбачишься. Это, Надя, не игрушки. Едем домой без разговоров. И если ты будешь изображать из себя маленькую девочку – «я не поеду, хочу в кино!..» – мне придется остаться дома с тобой.

– Пожалуйста, оставайся.

– Тогда я тебе, как маленькой, – продолжал Дима, – буду читать весь вечер «Курочку Рябу». Или «Колобка».

– Нет у меня дома никакого «Колобка»… Да ладно, езжай, – вздохнула Надя. – Я себе и без «Курочки Рябы» найду занятие. Мне не привыкать.

* * *

Дима в тот день возвратился домой глубоко за полночь. Надя уже спала и сквозь сон слышала, как хлопнула дверь, как началось радостное тявканье и прыжки Родиона.

Потом загудела микроволновка – Полуянов подогревал себе ужин, вчерашнюю картошку с мясом. Раздалось звяканье «дежурной» бутылки водки – видать, он решил выпить целебного народного средства с устатку. Надежде захотелось встать, поцеловать любимого в непослушные волосы на затылке – но сон оказался сильнее, и она только на другой бок перевернулась и соскользнула в теплый и черный мешок.

Затем, спустя, как ей показалось, изрядное время, Димочка плюхнулся рядом, натянул на себя одеяло и немедленно захрапел, лежа на спине. Надя проснулась, досадливо перевернула тяжелого со сна, словно колода, Полуянова на бок (он хрюкнул и стих), а сама встала в туалет.

Заглянула на кухню. Димочка – вот умница, начинает поддаваться дрессировке – не только посуду за собой убрал, но и помыл ее, и стол вытер. Часы показывали половину третьего. Родион грустно и одиноко спал в уголке, свернувшись в подобие клубка.

Надя открыла холодильник – судя по уровню жидкости в бутылке, водки Дима выпил в одиночку немного, всего рюмки три.

На дверцу холодильника магнитом была прилеплена записка. Размашисто, на весь лист, Полуянов изобразил своим летучим почерком:

Надюха!

Разбуди меня завтра вместе с собой. Я тебя отвезу в твою библиотеку. Насчет замуж я не шутил.

Цалую.

Д.П.

«Ох, Дима-Димочка!.. – вздохнула про себя она. – Не можешь ты не подурачиться. Даже в таком серьезном деле, как женитьба».

Она сняла записку с магнита. На листке на свету проявились выпуклые штрихи: что-то было написано на обороте. Хоть и хотелось спать, любопытство пересилило, и Надежда перевернула листок. Там было начертано рукой Полуянова (видно, сидел тут, на кухне, попивал водку и размышлял):

При чем здесь Шекспир ?

При чем здесь Надя?

При чем здесь я ?

А палец?

Дальше было отчеркнуто, и следовал новый столбик вопросов.

Узнать у Савельева:

1. Что за ООО «Аргус» ?

2. Установочные данные на Ершова Г.А.

3. Показать оперу диск, узнать про возможные похищения девушек.

4. Передать ему оба конверта и фото.

5. Данные экспертизы пальца! Ускорить!

«Что-то Димка недоговаривает, – в очередной раз поняла Надя. – Какой такой палец он имеет в виду?»

Однако сон победил любопытство, глаза слипались, и жалко было уставшего Диму расталкивать, чтобы спросить. Надя вернулась в комнату, забралась к нему под бочок, обняла рукой его сильное тело (Полуянов довольно заворчал сквозь сон) и скоро уснула.

Она и знать не знала, и думать не думала, что это их последняя совместная безмятежная ночь.

Роман Иванович Бахарев проснулся от звонка мобильника, и сразу же, не успел он даже взять трубку, на него навалилась боль. Вся, разом: и моральная, и физическая. Причем боль физическая – в голове, печени, желудке, которой он хотел заглушить другую, – сколько же он вчера выпил? – все равно не шла ни в какое сравнение с болью душевной. Страдание тут же впилось в него – иглой за грудиной, и его охватила такая тоска, что хоть ты плач, хоть вой – все равно ничто не поможет.

– Але? – хрипло спросил Роман Иваныч в трубку, валяющуюся у кровати вперемешку с брюками и носками. Попутно успел глянуть на будильник; половина седьмого. Он мог поспать еще как минимум полчаса. Может, этого получаса ему как раз не хватило, чтобы тоска если не вовсе ушла, то хотя бы чуть-чуть утишилась?