Корявое дерево - Рейчел Бердж

Мормор обладала такой же способностью, что и я, и эта способность есть также и у мамы? От этих мыслей мой пульс учащается. Кто такие Норны? Я никогда их не видела! Мормор водила меня к дереву за день до несчастного случая, но я тогда ничего не услышала.

Я перечитываю слова ее письма в третий раз. Конечно же, Мормор спрятала его в гардеробе, зная, что я захочу потрогать одежду. Крутящееся колесо прялки и упавший на пол клубок шерсти – означают ли они, что ее призрак теперь здесь, со мной? Я оглядываюсь по сторонам, и меня пробирает дрожь. Я не могу отделаться от ощущения, что в комнате есть нечто, наблюдающее за мной.

Я снова перевожу взгляд на письмо. Какая-та часть меня хочет забыть, что я вообще его нашла. По словам Мормор, это очень важно, но мысль о том, чтобы вернуться к дереву, вселяет в меня ужас. Я вглядываюсь в ее неровный почерк. Если Мормор писала это письмо, будучи уже на смертном одре, возможно, она была не в своем уме.

Я снова подхожу к сундуку, и Гэндальф наклоняет голову набок; в карих глазах я вижу тревогу. Он лает, серая бровь дергается, и я глажу его по ушам.

– За этим я сюда и явилась, – говорю я. И, опустившись на колени, заглядываю в сундук. Даже если это принесет мне невзгоды, испытания и опасности, я проделала путь сюда не для того, чтобы закрыть крышку.

В сундуке сложены десятки томов: старинные, пыльные, в переплетах из темной кожи тетради в обложках из блестящего коленкора и свитки из исписанной пахнущей плесенью бумаги, не говоря уже о грудах холщовых мешочков и сложенного полотна. Я не знаю, с чего начать.

Свет мигает, когда я наобум открываю одну из тетрадей. Ее страницы исписаны черными чернилами, и почерк такой мелкий, словно по бумаге ползал побывавший в чернильнице муравей. Я заново открываю ее на первой странице; на ней написано: «Karina, 27 februar 1918». Под этой надписью находится черно-белый снимок той самой женщины с суровым лицом, фотографию которой я видела на полке над печкой. Ее длинные волнистые волосы расчесаны на прямой пробор, а под глазами у нее темные круги. Я листаю страницы тетради, пытаясь найти какие-то зацепки, но фотографий здесь больше нет, а норвежских слов я не понимаю.

Отложив тетрадь, я беру свиток бумаги. Снимаю с него перевязывающую его красную бархатную ленту, пытаюсь развернуть, но бумага тут же сворачивается снова, словно не желая открывать мне своих тайн. На верху свитка написано: «Solveig, 6 oktober, 1886». Почерк здесь другой, а надписи сделаны в стихотворной форме, опять на языке, которого я не понимаю.

Я отодвигаю в сторону свитки пергамента и нахожу листы с рисунками, сделанными древесным углем. На первом изображена огромная фигура в широкой длинной рваной мантии, сидящая на троне. На месте лица у нее одна только чернота. На следующем листе нарисовано то самое дерево, окруженное фигурами, похожими на тени, – у всех плечи сгорблены, а головы опущены, и все смотрят в разные стороны, явно не видя друг друга. В этом рисунке есть что-то такое, от чего я начинаю чувствовать себя ужасно одинокой. Я откладываю рисунок в сторону, надеясь, что Сольвейг случалось рисовать и какие-то более веселые сюжеты.

Увы, нет. На следующем листе нарисован мужчина, висящий на корявом дереве вверх ногами. Его лодыжки связаны, одно колено согнуто. Вокруг него на некотором расстоянии вьются два ворона. Его руки свисают до земли, и один из его пальцев касается озерца воды. На покрывающей воду ряби видны какие-то символы, которых я никогда не видела и значения которых не знаю.

Я смотрю на следующий лист, и у меня екает сердце. На нем нарисовано все то же дерево и рядом с ним – омерзительное ухмыляющееся существо, у которого вместо головы – череп. Из глазниц смотрят выпученные глаза, и свалявшимися длинными космами свисают длинные черные волосы. Существо ползет на карачках, глядя с рисунка прямо на меня. Но еще больший ужас вселяет то, что находится под ним. Десятки человеческих лиц свалены вместе на земле, как будто это могильный холм. У меня перехватывает дыхание. Этот рисунок напомнил мне о рассказах Мормор о драге, восставших мертвецах, которые возвращаются в наш мир, чтобы убивать живых.

Лампочка издает шипение и начинает мигать. Я собираю бумаги, не желая больше на них смотреть, когда комната вдруг погружается во мрак. С учащенно бьющимся сердцем я бегу к двери, за мной мчится Гэндальф.

В гостиной Стиг лежит, растянувшись на диване, а в печи гудит жаркий огонь. Кожаное пальто расстелено на полу, его рукава широко раскинуты, как будто оно обозначает место преступления. Поначалу мне кажется, что Стиг в отключке, но нет, его глаза открыты. У ног стоит почти опорожненная бутылка бренди. У него раздражающая привычка брать все без спроса.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Стиг вздрагивает:

– Ты меня напугала! – Он нервно смеется. – Это вращающееся колесо прялки навело на меня жуть.

Я пожимаю плечами, не желая об этом говорить. Он садится и отодвигается в сторону. Может быть, он рассчитывает, что я сяду рядом с ним? Положив руку на спинку дивана, я оглядываю кухню. Посуда вымыта, и кухня сияет чистотой.

– Я пришла за масляной лампой. Кажется, электричество вот-вот вырубится.

– Вырубится?

– Это значит – отключится.

Лампочка над нашими головами горит ровно, не мигая, и Стиг удивленно вскидывает бровь.

– Когда умер мой отец, я тоже не мог спать.

– О, прости. Я не знала.

– С какой стати тебе было это знать?

Я чувствую, что краснею. Пожалуй, он прав – я и впрямь ничего о нем не знаю.

Стиг жестом приглашает меня сесть рядом с ним, но я качаю головой, не желая дотрагиваться до его одежды. Он хмурится и, пожав плечами, отворачивается. Боясь, что я обидела его, присаживаюсь на подлокотник дивана.

Он не отрываясь смотрит на огонь.

– Говорят, что со временем горе начинает переноситься легче, как это случается, когда у тебя грипп. Но никто не говорит, что, когда ты теряешь того, кого любишь, это больно, как удар кулаком в живот.

Скорбь наполняет мои глаза слезами. Потеря Мормор – это и впрямь как сокрушительный удар кулаком. Я чувствую такую боль, что не знаю, смогу ли когда-либо исцелиться.

– А горе правда начинает переноситься легче, когда проходит время?

Стиг пожимает плечами:

– Самыми худшими были первые дни. Мне снились кошмары, такие жуткие. Отец казался не самым легким человеком, иногда с ним непросто было жить, но после того, как его не стало… не знаю. Мне надо было столько всего ему сказать, но вдруг оказалось, что уже слишком поздно. Думаю, я тогда злился. – Он выдавливает из себя улыбку. – Каждый день отличается от предыдущего, но да, со временем горе начинает переноситься легче. Теперь я думаю только о хороших временах, которые мы провели вместе. Так вспоминать отца уже не настолько больно.