Формула влияния - Надежда и Николай Зорины

Делать было больше нечего. Чтобы чем-то себя занять и не вслушиваться в разговор, Полина передвинула сахарницу поближе к чайнику, подумала немного и поменяла их местами. И тут ее рука задела за что-то. Этот невидимый ей предмет с негромким стуком упал на пол. Она присела на корточки, гадая, что это может быть, провела ладонью по поверхности пола — предмет, легонько звякнув, отлетел к ножке стола. Браслет Анны, поняла Полина, нащупав наконец этот неуловимый предмет.

Она подняла браслет, села за стол. И тут ей вспомнилась одна недодуманная мысль: в ее видении на Анне был этот браслет, как же это может быть, если она его потеряла? Но и теперь додумать эту мысль она не успела, потому что внезапно темнота, в которой она пребывала в реальности, рассеялась, и Полина поняла, что опять оказалась в том заброшенном доме.

Со вчерашнего дня здесь ничего не изменилось: умирающая Анна лежала на полу, Наблюдатель-убийца стоял над ней с пистолетом в руке. Картинка словно застыла, законсервировалась во времени. Это было странно, очень странно. Но и об этом Полина сейчас размышлять не стала, чтобы не тратить даром драгоценные секунды — в любой момент видение могло прерваться.

Мысленные образы Анны сегодня были Полине ясны и понятны. Вслушиваясь в бормотание умирающей, она легко узнавала знакомые уже места воспоминаний: интервью, видеоролики с диска, подавленный Федор, сидящий в детской в обнимку с меховым гномом. Словно страницы книги, Полина пролистывала уже «прочитанные» воспоминания, стараясь найти то место, на котором остановилась вчера.

Дверь одной из квартир на третьем этаже была приоткрыта, и оттуда пробивался слабый свет. Да, вот оно! Полина прикрыла глаза, сосредотачиваясь на ощущениях Анны, и легко вступила в этот поток. «Я» и «Она» сегодня без всяких усилий соединились.

Дверь одной из квартир на третьем этаже была приоткрыта, и оттуда пробивался слабый свет. Я подумала, что, если Наблюдатель хоть немного, хоть отчасти человек телесный, спрятаться он может только там. Но его в этой квартире не оказалось.

Не оказалось его нигде. Я обошла весь дом, освещая себе путь фонариком на телефоне. Вспомнила, правда, о нем не сразу и довольно долго сначала блуждала в темноте, рискуя сломать шею. Дом был пуст, давно необитаем и жуток. Наблюдателя в нем не было. Да и заходил ли он сюда вообще? Может, Федор прав и его не существует, он — лишь моя нездоровая фантазия? От этой мысли мне стало страшно, представилось, что и дома этого на самом деле нет, он существует только в моем больном воображении. Что-то произошло со мной, когда я смотрела ролики с диска — Троянская программа безумия толпы проникла в мой мозг. Мною овладел такой ужас, что я еле сдержалась, чтобы не закричать. Опрометью бросилась по лестнице вниз, вылетела из подъезда.

На улице мне стало немного лучше, но ненадолго. Темные дома, как монстры из фильма ужасов, обступали меня со всех сторон. Ни одного фонаря не горело на этой необитаемой, созданной, вероятно, больным моим мозгом, улице. Я бежала, не зная куда, сжимая в руках пакеты с продуктами, умоляя не Бога, а почему-то Федора, спасти меня, вывести отсюда.

Но вот наконец впереди забрезжил свет — я вышла в знакомую часть города.

Моя машина, родная, такая прекрасная в своей вещественной осязаемости, спокойно дожидалась меня у торгового центра. Забросив на заднее сиденье пакеты, я рванула с места и уже минут через десять входила в свою квартиру.

Позвонила Федору, поболтала с ним немного, пожелала спокойной ночи — на самом деле я просто хотела поблагодарить его за спасение.

Всю ночь шел дождь, и была жуткая гроза. Уснуть мне удалось только под утро. Спала я часа три, не больше, но проснулась бодрой и абсолютно здоровой. Кошмары остались во вчерашнем дне.

Утро было чудесным, необыкновенно солнечным, чисто умытым. Наскоро позавтракав, я собралась и поехала на дачу к маме с Машкой. Наша дача была довольно далеко от города — в двух часах езды — но зато располагалась в экологически чистом месте. Поблизости ни одного завода, ни одной вредоносной фабрики. Лес, речка, все прелести загородной жизни.

Мама с Машкой вышли встречать меня к мосту. Машка за эту неделю очень загорела, стала черной, как чертенок. На ней был весьма экстравагантный наряд: трусики, кепка и резиновые сапоги. Мама в одежде придерживалась имиджа истинной дачницы: ходила в широкополой соломенной шляпе и сарафане «деревенского» покроя.

— У Белки с Барбосом родились щенята, а у тети-Любиной Мани скоро козлята будут, — затараторила Машка, запрыгивая в машину. — А еще мы собирали клубнику и кормили курочек у тети Наташи, — снова начала выдавать новости недели Машка, как только устроилась.

Едва я поставила машину, Машка потащила меня смотреть на щенков дачной беспризорной пары. Собачье семейство проживало под навесом, сделанным для сушки сена.

— Вот, смотри, какие миленькие! — Машка, смешно изогнувшись, локтем (помня о строгом запрете показывать пальцем) ткнула в сторону семьи. Щенки спали на сене, сгрудившись вокруг жутко огрудастившейся Белки. Пузатые, довольно уродливые (родители их тоже красотой не отличались), неимоверно блохастые, умилять они могли разве что мою шестилетнюю дочь.

— Да, — согласилась я, покривив душой, — миленькие.

— Давай возьмем одного домой, в город, когда они немного подрастут, — предложила Машка. — А лучше двух, чтобы им не было скучно.

Я поняла, что стала жертвой собственного лицемерия, и не знала, как выпутаться из этой ситуации. К счастью, подошла мама и спасла положение.

— Нет, что ты, Машенька, они будут скучать по своим маме и папе, братикам и сестричкам, нельзя их разлучать. — И, не дав Маше осознать крушение надежд, быстро прибавила: — Мама привезла шикарный торт, пойдемте пить чай.

После чая Маша, собрав с тарелок крошки от торта, унеслась к соседке кормить курочек.

— А сначала она их боялась, близко подходить не хотела, — сказала мама, когда дочка ушла. — Деревенская жизнь идет ребенку на пользу. Во всех отношениях.

— Да, — согласилась я, рассеянно посмотрев на маму: вчерашний ужас, когда я бродила в темноте по заброшенному дому, вернулся. Мне представилось, что там очень скоро произойдет что-то страшное. — Она здорово загорела.

— Загорела, но я имела в виду не это, — тоном, каким разговаривала со мной в детстве, когда за что-то сердилась, сказала мама. — Ты выглядишь больной и измученной. Взяла бы хоть на недельку отпуск, пожила бы немного с нами.

— Не могу, мамочка, сейчас никак не получится, честное слово. Я бы с радостью.

— Неужели ты и в среду не приедешь?

— В среду? — не поняла я. — А что будет в среду?

— Твое двадцатисемилетие! — рассердилась мама. — Неужели ты забыла о собственном дне рождения? Ну нельзя же так, Анюта.