Воспитание православного государя в Доме Романовых - Марина Евтушенко

Благодаря таким проповедникам, как Платон Левшин, Феофан Прокопович, Гедеон Криновский и Гавриил Петров, религиозное учение в XVIII в. в России стало частью «Русского просвещения»[201]. Современники же отмечали, что государыня по «широковещательности Платона могла судить о его искренности»[202].

Через много лет в письме к барону Гримму за 1778 г. Екатерина II отмечала: «По случаю празднования мира архиепископ Московский Платон нас всех заставил плакать. В проповеди он обратился к фельдмаршалу Румянцеву и говорил так хорошо, так красноречиво, так справедливо и так кстати, что сам фельдмаршал заплакал, а с ним вся церковь, которая была битком набита, и я тоже»[203].

За несколько лет придворной службы Платон многократно был отмечен монаршей милостью. На прокладных листах месяцеслова за 1775 г. есть его собственноручные заметки под заглавием «Благолепия Божии в сем году на мя излиянные», где следовал довольно внушительный перечень пожалованных Платону наград и денежных премий от императрицы[204].

В том же году он был возведен в сан Архиепископа Московского и стал директором Славяно-Греко-Латинской академии, которую сам когда-то окончил. Об этом периоде в жизни иерарха существует обширная литература. Напомним только, что самого Платона в качестве директора сравнивали с Петром Могилой[205], долгие годы возглавлявшим Киевскую духовную академию, названную позже в его честь Могилянской. В 1783 г. он начал строить Вифанскую пустынь, которая была окончена в 1787 г. и позже стала мужским монастырем.

В тот же 1787 г. в Москве на литургии, которую совершал Платон, в надлежащее время духовник Екатерины II протопресвитер Иван Панфилов неожиданно, к изумлению молящихся, провозгласил его митрополитом Московским. Для Платона это был долгожданный день его абсолютного возвышения в церковной иерархии[206]. По поводу возвышения своего законоучителя великий князь Павел Петрович писал 12 июля 1787 г.: «С великим нетерпением ожидал точного известия о новом титуле Вашего преосвященства. […] Спешу Вас с сим, как и жена моя, поздравить»[207].

Однако это была лишь внешняя сторона придворной службы, внутренняя суть которой была мало похожа на идиллию. В Священном Писании сказано, что «и бесы веруют и трепещут» (Иак. 2:19). Это значит, что мало только одной веры в Бога, необходимо постоянно подкреплять ее конкретными делами. Но при дворе, где интриги, праздность и разврат – норма жизни, истинно верующему человеку со временем приходится выбирать: спасать ли свою бессмертную душу или изо всех сил пытаться держаться за власть, что в итоге предопределит нравственную погибель. Платон выбрал первое. Он так и не научился двуличию и постепенно стал отделяться от двора.

Его трагедия заключалась в том, что он считал нравственный идеал обязательным для всех, на какой бы ступени общественного статуса человек ни находился, и «со своим идеалом он явился в Петербург при дворе в качестве законоучителя»[208].

Платон быстро привязался душой к своему ученику. Его открытый, общительный и веселый характер располагал к себе людей, и в том числе многих придворных. Однако когда ученый монах осмелился искренне высказывать свои убеждения и симпатии, не согласные с мнением царственных покровителей, для последних его искренность была неприятна[209]. Платона стали отдалять, отстранять от обязанностей. Интриги долго не позволяли ему стать членом Святейшего Синода. Когда же он, наконец, им стал, то сразу высказался, что власть обер-прокурора «или слишком далеко распространена, или они много сами себе присваивали»[210], чем нажил себе еще одного влиятельного врага.

Платон был одним из первых иерархов Церкви, кто связывал свою проповедь с сегодняшним днем. Поскольку его проповеди сразу же выходили отпечатанными, то легко сравнить по годам, как менялась их тематика. Поначалу тексты лишь разъясняли смысл праздников согласно евангельским сюжетам. Они изобиловали описаниями красочных картин земного рая и были преисполнены поэтических метафор: «Так представим же мы себе пресветлый блаженный собор, и вдруг откроется нам земной рай разными добродетелей цветами преисполненный»[211]. Однако через несколько лет проповеди становятся все более жесткими и трагичными, полными обличений конкретных пороков.

Возможно, отзываясь на свои непосредственные впечатления от придворной жизни, Платон одну из своих речей полностью посвятил придворным подхалимам, которых он называл «ласкатели». «Ласкатель, – говорил Платон, – должно быть, животное прехитрое, а притом корыстолюбивое и честолюбивое. Он ищет, как бы снискать способы к своему возвышению, дабы чрез то получить власть играть жребием бедных людей»[212]. «Кроме того, – продолжал он, – ласкатель хочет людей добрых и справедливых от государевой персоны удалить, дабы они ему в его притязаниях воспрепятствовать не могли. Он их издалека начинает пред государевой персоной выписывать черными красками, приписывая им несуществующие качества мало-помалу в разговорах, приписывая им излишнее самомнение. Этого доказать нельзя, но те, кто имеет власть, всегда болезненны к восприятию (явный намек на Екатерину II – М. Е.). Другие ласкатели некорыстны, но они низкие и боязливые души. Они не защищают правду и не обличают порока, а всегда заискивают перед властью из трусости»[213], – заключал Платон.

Само собой, что подобные проповеди не могли оратора оставить без «награды», ибо официальная столица и императорский двор предпочитали «ласкателей». В итоге к Платону к среде придворных было настороженное отношение, и он часто стал удаляться от Санкт-Петербурга в Москву.