Истоки и берега - Морис Дрюон

Какие египтяне, когда насадили здесь эти тростники духа?[37]Или, может, какой-то путешественник занес его семена сюда, на единственную в Европе реку, где это «письменное» растение прижилось, как на берегах Нила? Что за тайное родство связывает берега этого короткого потока и Реки Царей?

Останавливаемся у единственного дома на этом берегу, чтобы купить яиц только что из-под наседки, и проглатываем их прямо в лодке. Плывем мимо усаженного эвкалиптами острова — места свиданий влюбленных жителей Сиракузы. Продолжаем подниматься вверх по этой райской реке, где среди водорослей, похожих на листья лавра, снуют мириады рыбок. Зеленые, голубые, красные стрекозы выписывают в солнечных лучах мимолетные па балета обольщения. Бесстрашный ястреб парит какое-то время над белым тентом лодки, сопровождая ее медленное продвижение вперед.

Папирусы становятся все гуще, все пышнее; опущенная в воду рука задевает на ходу их прохладные корни; так и плывем дальше в глубокой тишине, нарушаемой лишь шелестом листвы и крыльев да журчанием воды, до большого естественного водоема, устланной водяными растениями гигантской чаши двадцатиметровой глубины, из которой и вытекает река почти в своем окончательном виде. В этом источнике нет библейского биения, он не раздвигает скалы; почти невидимый, он прячется в глубине собственных вод.

Как и ее подруга Аретуза, нимфа Циана была превращена в реку за то, что осмелилась противиться похищению Персефоны. Вынырнув из воды по пояс, здесь, в этой самой чаше, она попыталась остановить колесницу Плутона, осыпая похитителя дочери Деметры упреками. Но удар трезубца разгневанного бога, а может, горе разлуки с любимой подругой обратили нимфу в эти чистые воды, бегущие в вечности.

Смейтесь, если хотите; эта легенда, в сущности, лишь символ. Ведь наш разум до сих пор так и не дал нам ответа на вопрос, почему бьют из земли источники и гаснут вулканы.

Эти текучие руки, обнимающие остров влюбленных, — руки нимфы; эти водоросли, густые, нежные на ощупь, что стелются по течению, — волосы Цианы, повесившей голову от горя или склонившей ее перед наказанием… Волосы, распустившиеся до самого моря.

В сумерки надо подняться к Эвриалу, чтобы, осматривая в сгущающейся темноте этот необыкновенный замок, понять, что, создав Сиракузы, Дионисий создал саму Сицилию, понять, что за человек он был. Своими «каменными тюрьмами», которые время превратило в адские сады, своими пятикилометровыми укреплениями, построенными за двадцать дней с помощью шести тысяч бычьих упряжек и шестидесяти тысяч человек, он наделил слово «тиран» смыслом, закрепившимся за ним на последующие два с лишним тысячелетия. Но он являет собой также пример личности небывалого размаха, непостижимой человеческим чувствам, из тех, что, явившись миру в благоприятный момент Истории, одним своим повелением способны создать могущество и процветание целого народа.

Я не знаю более внушительного оборонительного сооружения, более красноречивого свидетельства гениальности его владыки, чем эта гигантская крепость с ее неожиданными рвами, водосточными трубами в виде львиных пастей, бесчисленными башнями, бойницами, сквозь которые лучники должны были стрелять снизу вверх, фасадом, защищенным каменным ригелем, ее дьявольскими ловушками, когда уже уверенному в победе врагу позволяли брать первые крепостные стены, чтобы потом обрушить на него всю мощь кавалерии, появлявшейся из тайных проходов, словно из недр скалы.

Когда-то один-единственный человек, всемогущий властелин, придумал и выстроил этот памятник военного искусства, который не смогло взять стотысячное войско; позже, спустя несколько царствований, тоже один человек, младший офицер, из места или за деньги сдал эту крепость врагу. В Истории гению часто противостоит не сила, а тщеславие и измена.

С высоты Эвриала взору открываются два берега и двадцать четыре столетия. Вот трехсоттысячное войско карфагенян высаживается южнее крепости и терпит поражение. А вот уже севернее высаживаются римские легионы, а с ними тот самый обидчивый и одновременно гордый своей принадлежностью к непобедимому римскому воинству солдат второго класса, который убьет рассеянного ученого: занятый своими вычислениями Архимед попросту не расслышал обращенного к нему вопроса легионера.

А в один прекрасный день, который кажется нам сегодня совсем близким, снова на юге, на тот же самый берег, к которому когда-то приплыла карфагенская армия, сошли сто пятьдесят тысяч англичан и американцев. На этом песке записана история мира.

С рассвета до вечера, день за днем надо следовать этими дорогами, поросшими по сторонам розовыми лаврами.

Увидеть неподалеку от Рагузы запряженные осликами расписные повозки, проехать мимо нефтяных вышек.

На северном побережье вдруг обнаружить у самой дороги храм Химеры[38].

Искупаться изнуряющим полднем в прозрачной воде сицилийских бухточек.

Отведать на набережных Мессины политую свежим маслом меч-рыбу.

Побродить между барочными дворцами в Ното.

Провести несколько часов в Палермо у Данеу, антиквара в самом «возрожденческом» смысле слова — страстного любителя, знатока древностей, который к тому же еще и снисходит до торговли ими.

Заблудившись, тысячу раз спросить дорогу.

Подобно палермцу на празднике святой Розалии, немного хватить лишку с весельем на каком-нибудь уж очень шумном празднике солнца, искусства, жизни.

Пройти среди величественных руин и высушенных солнцем трав вслед за рыжей собакой с внимательными глазами, что, вызвавшись быть вашим немым гидом, спокойно трусит впереди.

Выслушать и тут же забыть рассказы множества людей, настроившись на молчание камней, животных и растений…

Надо проделать все это, чтобы понять, что вы так и не знаете Сицилию.

1957

Всегда нужно доверять поэтам и богам; это у них хранится ключ к тайным соответствиям[39].

Боги породили Афродиту, победоносно явившуюся из радужной морской пены на западном побережье Кипра, в Пафосе. Поэт убил свою Дездемону на его восточном берегу, в Фамагусте.

Этого достаточно, чтобы назвать Кипр островом любви со всеми ее прелестями и драмами; тому же, кто узнал его, трудно не пасть жертвой его чар. Так что вы понимаете, я не могу говорить о нем равнодушно. Однако страсть, которую я питаю к этому острову, ничуть не похожа на собственническое чувство Отелло; я даже хотел бы поделиться ею. В конце концов, острова больше похожи на богинь, чем на обыкновенных женщин: любовь к ним можно делить с другими, нимало от этого не страдая.