Москва–Таллинн. Беспошлинно - Елена Селестин

Способна ли душа рядом с бывшим своим, не погребенным телом, молиться? И все же — двести лет душе для воспоминаний и покаяния, по земным меркам, слишком много. Может, герцог забыл кого-то одного, — и возвращался, кружил, не мог найти этого одного в месиве распоротых мундиров. Лошадей тоже надо было вспомнить? Очень жалко и лошадей. Возможно, надо было отмолить жизнь корнета Кристофа Рильке, нереально — реального среди других, герцог никак не мог досчитаться этого корнета и попросить у него прощения. Корнет из Лангенау воевал и погиб как раз во времена герцога де Круа, в местах расположения его войск, так что… вспоминай «его пресветлейшество главнейший начальник под тем же артикулом», проси прощения, кричи «mea culpa» на всю вселенную. Может, и докричишься, придадут твое тело земле как положено.

Маша была дочерью приживалки в доме княгини Мелиховой. Княгиня взяла девицу на прогулку по Ревелю, в подвал они пришли вдвоем, оставив лакея и кучера около коляски. Старая княгиня слышала, что здесь с петровских времен лежит что-то вроде чучела, она дала Маше гривенник для сторожа и зашла к герцогу первой. Увидев в свете многочисленных свечей красивого мужчину, одетого по-старинному, Мелихова оторопела. Княгиня подошла ближе, поднесла к глазам лорнет, разглядывая запрокинутое лицо: кавалер только что не дышал, следов краски или свекольного сока на щеках обнаружить не удалось. Пальцы тонкие с закругленными ногтями, точь-в-точь как у его величества красавца императора Александра Павловича, на которого Мелихова трепетно любовалась в молодости.

— Настояшший… Машка, слышь, viens ici vite![1]

Послышался писк и глухой удар, девушка лежала у входа в подвал без сознания.

… Маша узнала человека, который звал ее, нуждался в ней, во снах обещал увезти, говорил, у них родятся дети. Издали взглянув на герцога — она поняла, вот ее любовь лежит во плоти, родная душа страдает. Испугалась вдруг, что свеча упадет и запалит кружево на его одежде. Она не успела сказать сторожу о своем страхе.

Лишь в 1897 году вышло распоряжение о погребении де Круа, тело герцога положили в новый гроб и опустили в склеп, устроенный в той же церкви Нигулисте. Надпись гласит «Герцог Карл-Евгений де-Кроа, Duc de Сгоу, главнокомандующий русскою армией при Нарве в 1700 году. Скончался 20 января 1702 года в г. Ревеле».

«Вот тебе и картина „Пляска смерти“! Она, наверное, всегда висела в Нигулисте — неужели ее шутки? Бедный герцог, похожий на дядю Пушкина», — у могилы герцога Стас думал о судьбе другого тела, что лежит на Красной Площади, в Мавзолее. Надо полагать, тот персонаж тоже должен попросить прощения у всех жертв? Тогда это надолго.

Стас побрел по улицам, около Лабораторной поднялся на стену, сделал несколько снимков. Однако Небо было мутным как школьная доска, протертая грязной тряпкой, в тот день оно не желало делиться идеями.

«Забавная получилась поездка, — угрюмо иронизировал Стас, входя в вагон поезда, — шатание между любовью и смертью, отягощенное насморком. Будем считать, на сей раз я приезжал, чтобы окончательно распрощаться с мечтой о любви. В Таллинне для меня, на сегодняшний день, даже неба не нашлось, одни склепы. Герцог Карл де Круа приснился одновременно с Ларисой, а потом позвонил Лёха и посоветовал о нем разузнать. То ли он ко мне привязался, герцог, то ли я к нему».

Вместе с ним купе оказалась пожилая женщина. Ожидая отправления, Стас в окно наблюдал как девушка и парень собираются подняться в соседний вагон, трое их провожали. Провожающие мужчины были статными, очевидно отец и сын, рядом стояла нарядная женщина, она смеялась. Скорее всего, предположил Стас, молодожены едут в Москву развлечься.

Он решил, что в ресторан не пойдёт, почитает и ляжет спать, постаравшись забыть о насморке. Поймав лучистый взгляд старушки, он отвел глаза, разговаривать не хотелось. Стас от чая отказался, а соседка робко приняла горячий стакан из рук проводницы.

— Светло, — сказал Стас, задергивая занавеску. — И темнеть будет нескоро.

Хотелось заснуть и открыть глаза уже на Ленинградском вокзале. Он разулся, лег не раздеваясь, отвернулся к стене. До границы Стас то дремал, то просыпался, чтобы высморкаться под бормотание и вздохи соседки. Вздыхала она о детях… Будто один из сыновей защищенный, а другой без кожи совсем. О старшем она не только никогда не беспокоится, почти не думает. С ним при любых обстоятельствах всё будет в порядке, а младший — настолько хрупкий, раньше стоило ей подумать, что он уже месяц не болеет, как тут же температура, а то и понос, рвота или воспаление среднего уха. И не дай Бог в больницу, а она на двух работах. Старший всегда помогал, в двенадцать лет он мог мыть полы на одной из её работ, на родительское собрание сходить к младшему брату и при этом хорошо учиться. Отец их пил всегда, с юности, потому прожил недолго. Как перестройка началась, то жить больше не смог. Но к старшему не прицепилось, был словно не от отцовской породы произведён. Всё тяжелое навесилось на слабого, любая зараза выбирала её любимого сына. Теперь старший в Москве: дом большой за городом, квартира четырехкомнатная в Митино, дочки по полгода в Англии учатся. Приглашает жить к себе, невестка не очень вредная, в глаза никогда не обидит.

На границе оказалось, что у старушки весь паспорт в печатях, ездит она в Таллинн чуть ли не каждый месяц.

— К Пете ездила, к младшему сыну, — сказала старушка представителю службы паспортного контроля, светло улыбнувшись.

— А виза стоит — «турист», — пограничник ткнул пальцем в страницу документа, отвернулся и встал неподвижно, давая время оценить провинность.

— Так я не знаю, старший ставит визы-то и оплачивает, билеты покупает. Он мне говорит — я тебе турпутевки покупаю, чтобы ты в гостиницах останавливалась… на эту сходила, на экскурсию. А я же деньги-то все сыну, так у меня не остается…

Лицо пограничника стало скучным, он повертел паспорт в руках, хотел было забрать с собой и показать его напарнику. Но напарник ушел далеко вперед — и неприветливый парень в форме молча отдал документ.

— Так вы ни разу не ходили на экскурсию? — Стас заполнял таможенную декларацию для себя и для старушки, сморкался.

— Нет, я с Петей, в общежитии. Суп варю. Хотела раз его привести в свою гостиницу, помыться — не разрешили. Даже позавтракать там сказали нельзя ему. Так я больше и сама туда не хожу, не нравятся мне такие ихние порядки. Звездочки знаешь эти, на дверях нарисованы.

Стас чихнул, забрызгав бумаги.

— Будь здоров, сынок. Чем лечишься-то?

Старушке явно хотелось поведать о рецептах от насморка, но Стас извинился и опять улегся к ней спиной.

…Младший Петя на флоте служил, после армии остался в Таллине, работал в порту, женился на девушке с Украины, пил. Как отец его. Когда Эстония отделились, младший работу потерял, выселили из квартиры, живёт словно бомж, хотя своя койка в общежитии. Кастрюля только одна, одеяло, — и больше ничего у него нет, подушка делась куда-то. Иногда грузчиком подрабатывает. Уже бывает часто, что брюки у него пахнут будто он совсем… Жена его, а детей не было у них, — уехала, на Украину или в Финляндию, так соседи сказали. У Пети сейчас ни денег, ни работы, паспорта даже нет настоящего. Сердце горит прямо как думаешь о нём, а думаешь все время. Иногда мыслится грешно: почему нельзя поровну, почему вокруг старшего всегда — свет и солнце, а вокруг другого — болотный туман, который ни одна моя молитва не рассеивает?! За что ему так тяжело? Будто забрал всё первый… Бывает ли так, что матери для её детей дано счастье, а уж как оно распределится — мать знать не может, и вместе с несчастным дитем страдает, сама ведь привела его на этот свет.