Эго, или Наделенный собой - Жан-Люк Марион

Здесь нужно, разумеется, уточнение: мы помним блаженную жизнь не так, как мы помним, скажем, своего отца (которого мы видели, но снова увидеть, во всяком случае, в этой жизни, больше не сможем) или как Карфаген (который мы могли видеть раньше и, если не случится геологической катастрофы, сможем увидеть снова); vita beata – это жизнь, которую мы никогда не видели и которую ничто нам не гарантирует в будущем. Но мы помним ее и не так, как помним идеальные сущности (математические, логические и им подобные), которые имеют место только в нашем уме, но всегда остаются доступны нам, ибо vita beata, в отличие от них, не пребывает нигде, даже в уме, и доступна в нем не более, нежели где-либо еще. «Non sane reminiscetur beatitudinis suae [homo]: fuit quippe ilia et non est, ejusque ista penitus oblita est; ideoque nec commemorari potest» («Человек [в состоянии греха] не помнит более о своем блаженстве: оно было, и его больше нет; оно прочно забыто; человек не способен больше его припомнить» (De Trinit ate, XIV, 15, 21, 16, 400)). Я не храню memoria о счастливой жизни, как если бы я, некогда знав ее, забыл о ней, как если бы я хранил о ней память, как если бы она оставалась воспоминанием, к которому я могу вернуться, когда пожелаю. Наоборот, я обращаюсь к memoria, чтобы реализовать способ мышления, который, безусловно, знает нечто такое, что нельзя ни представить себе, ни поставить себе как цель. На самом деле, та memoria, которую мы уже определили как мысль, которая знает то, что теоретическое познание не способно ни увидеть, ни высказать, совпадает со всеобщим и безусловным желанием vita beata, без которого мысль людей обойтись не может, хотя они не имеют о ней ни малейшего представления. Если memoria обращена к незапамятному, если vita beata насущна для нас, хотя никто не знает, откуда идея о ней берет начало, то memoria оказывается местом vita beata и путем желания.

Memoria, как инстанция незапамятного, становится, таким образом, единственным подходящим местом для vita beata – жизни желанной, хотя незнакомой, и мыслимой, хотя неизвестной. «Nescio quomodo noverunt earn, ideoque habent earn in nescio qua notitia, de qua satago, utrum in memoria sit, quia, si ibi est, jam beati fuimus aliquando» («Мне неизвестно, как они узнали о ней и почему вообще сложилось у них о ней какое-то представление, и хочу исследовать, не в памяти ли оно находится, ибо, находись оно там, это означало бы, что однажды мы уже были счастливы»). Блаженство обитает в нас бессознательно для нас самих, и желание его правит нами как незапамятное; именно поэтому и пытаюсь я выяснить, не обнаруживается ли счастливая жизнь в нашей памяти: «quaero, utrum in memoria sit beata vita. Neque enim amaremus earn, nisi nossemus» («я пытаюсь выяснить, не живет ли счастливая жизнь в нашей памяти. Ибо мы не любили бы ее, если бы не знали» (Confessiones, X, 20, 29, 14, 194)). Общее правило, связывающее познание с любовью, остается в силе, но в случае счастливой жизни вектор его меняется: я уже не желаю блаженства, потому что предварительно его знаю (ибо я – во всяком случае на уровне представления – не знаю его), а наоборот: из того бесспорного факта, что я безусловно желаю блаженства, мне приходится сделать вывод, что я его знаю (хотя и непонятным образом), и в основе этого знания лежит не понятие или представление, а желание. Поскольку никто не может отрицать, что он испытывает желание блаженной жизни (причем испытывает болезненно), остается признать, что каким-то образом мы знаем блаженную жизнь, хотя как именно, нам неизвестно. Это мы и имеем в виду, говоря, что знаем по памяти: «quam se expertus non esse nemo potest dicere, propterea reperta in memoria recognoscatur» («будучи не в силах отрицать, что мы это испытали, мы вынуждены признать, что обрели это в памяти» (X, 21, 31, 198 и далее)). Иными словами, vita beata предшествует нам в качестве незапамятного.

В отличие от Декарта, рассчитывавшего, опираясь на cogitatio, удостовериться в существовании эго и познать его сущность, Августин на опыте убеждается в том, что операция cogitatio, удостоверяя существование, убедительно свидетельствует о недоступности сущности. Место сущности занимает у него бесспорный факт безусловного и всеобщего желания vita beata, желания прекрасно осознаваемого (как и сущность), хотя действительное обладание им (существование) остается всецело проблематичным. Теперь из этого обращенного правила нам предстоит сделать выводы.

Две противоположные черты, характеризующие абсолютно достоверное желание абсолютно неизвестной vita beata, тем не менее позволяют нам точнее определить суть нового inconcussum, к которому мы подошли вплотную.

Во-первых, vita beata, несмотря на то, а точнее, именно потому, что я о ней как таковой ничего не знаю, предполагает укорененность в истине: «Quisquis igitur ad summum modum per veritatem venerit, beatus est» («Счастлив тот, кто обретает благодаря истине высшую меру вещей» (De vita Beata, IV, 34, BA 4, 382)). Или еще: «Aeterna igitur vita est ipsa cognitio veritatis» («Вечная жизнь состоит, таким образом, в самом познании истины» (De moribus Ecclesiae Catholicae etde moribus Manicheorum, 1,25, 47, BA 1, 206)). Речь здесь, очевидно, не может идти о простом возврате к теме блаженства мудреца, счастливого, поскольку он ноэтически, умно, созерцает истину, ибо vita beata остается здесь, как ни парадоксально, неизвестна желанию, которое ее тем не менее постулирует. Речь, следовательно, идет, говоря предварительно, об истине, достижимой каким-то иным, не ноэтическим, образом: «Наес est vera dilectio, ut inhaerentes veritati juste vivamusv («В том состоит истинное наслаждение, чтобы жить праведно и пребывая в истине» (De Trinitate, VIII, 7,10, 16, 58)). Истину, которую Августин имеет в виду, не просто познают, в ней прежде всего живут: это место, где можно выпрямиться и хорошо себя чувствовать; оставаться в нем означает, в конечном счете, любить – более того, любить то самое место, где пребываешь. Выходит, чтобы дать нашей vita beata (еще не познанной) место в истине, мало знать ее путем созерцания в ноэтическом предстоянии лицом к лицу – необходимо любить ее и отождествляться с ней, то есть, иными словами, жить ею. Сам факт, что истина выступает как жизнь, предполагает уже, что одна обладает собой (и производит себя) ничуть не в большей степени, нежели другая. Необходимо поэтому тщательно исследовать, как скрытно преобразуется сущность истины, когда она становится местом vita beata, поскольку она делается для этого самой почвой жизни (см.: Marion J.-L. Au lieu de soi, l’approche de saint Augustin, гл. Ill, § 20–21).

Во-вторых, есть и другая черта, подтверждающая, что истина (во всяком случае, тогда, когда она становится местом обитания vita beata) не носит характер исключительно ноэтический, – это радость – радость, которую дает наслаждение: «Illa est igitur plena satietas animorum, haec est beata vita, pie et perfecte cognoscere a quo inducaris in veritatem, qua veritate perfruaris, per quid connectaris summo modo» («Такова, следовательно, полнота удовлетворения, получаемого душой, такова блаженная жизнь, состоящая в благоговейном и совершенном познании того, кто ведет тебя к истине, которой ты наслаждаешься, сочетаясь тем самым с высшим» (De Vita lieata, IV, 35, 4, 284)). Радость и наслаждение становятся ощутимым признаком истины, ибо здесь истина не выступает как предназначенная к познанию информация, а открывается, подобно почве, на которую надлежит ступить, подобно жизни, которой предстоит радоваться. Ибо истиной нужно скорее наслаждаться, нежели ее созерцать: «Beata quippe vita est gaudium de veritate» («Блаженная жизнь состоит в том, чтобы наслаждаться истиной» (Confessiones, X, 23, 33, 14, 200)). Или еще: «beata vita, quae non est nisi gaudium de veritate» («блаженная жизнь, которая состоит лишь в радости наслаждения истиной» (X, 23, 34,14, 202)). Понимание истины не просто как места блаженства, а как радости и наслаждения, предполагает еще более радикальный поворот в представлении о ее сущности.