Оскорбленные чувства - Алиса Ганиева

Ей вдруг стало странно от того, что она жива, что она человек и зовут ее Лена и что лежит она сейчас с молодым мужчиной, следователем, что этот мужчина привел ее ночевать. Что у нее, у Лены, был босс, который погиб. Погиб или, по официальному заверению, умер от разрыва аорты. Намедни на работе ей намекнули, что делать в приемной министра ей больше нечего, что вместо Натальи Петровны назначен безгубый плешивый экономист с суровым, перетянутым складками лицом. Помощница ему не нужна, хватает своих.

Коллеги чурались ее, зарывая головы в папки, пряча глаза, изгибая шеи, как будто сплевывали через плечо. Леночка была меченой, человеком покойного Лямзина. Леночку заменят, пошлют в опалу, низвергнут в маленький кабинет с дешевыми казенными шкафами. Не будет больше браслетов и шейных платочков от босса, не будет маленьких надбавок мимо кассы. Заносится нижнее белье, облупится стойкий гель-лак на ногтях, иссякнут деньги на бизнес-ланчи и караоке, засохнет тушь для ресниц, сотрутся сапожки. Придется распрощаться с танцами живота, с уроками по поимке мужчины. Пойдут непролазные, обыкновенные будни и тоскливей станет возвращаться в дом, в оплеванный подъезд хрущевки, стоящей горбом среди деревянных халуп.

Мать без ежегодных поездок в Турцию (четырехзвездочный отель, все включено) совсем обрюзгнет, осволочится. Станут жить, как соседи. Одежда – ношеная, из храма, ползарплаты – на коммуналку. Снова потащат дешевые продукты с оптовых рынков, с чужих огородных участков. Примутся скрести черную от земли, немытую морковь, мять седые головки белокочанной капусты, шинковать и квасить впрок, подушечки пальцев совсем задубеют. Шкафы обрюхатятся баллонами с консервированной черемшой, планшетик и шуба уйдут в ломбард, переносица разбогатеет морщинкой.

Леночка не желала возвращаться в омут. При мысли об утопшей в грязи родной троллейбусной остановке глаза ее стекленели. Неужто ей, Леночке, как и всем, пересчитывать медяки на ладошке, покупая билет на проезд? Неужто баловать веки чайным компрессом вместо душистого крема, неужто штопать колготки? Конечно, кое-кто в городе жил похуже, в бараках, без газа и туалета, что ни день – в дворовую кабинку, проеденную щелями, с кривой, распахивавшейся дверцей без шпингалета. Висеть, покачиваясь в дрожащем полуприседе, шатаясь над зловонной дырой, прислушиваясь, не идет ли кто. Беспокойно придерживать дверь, покрикивать: «Занято! Занято!». Зимой – стараясь не поскользнуться на пролитой и подмерзшей моче, летом – отмахиваясь от жужжащих зеленых мух, дыша в рукав, силясь не глотнуть ненароком отравленный каловым ядом воздух…

Да, Леночка привыкла к комфорту. Она помогала богатому человеку, она собирала его визитки, рассекала по разбитым дорогам в такси, ходила в кино на лучшие места и сеансы и, сидя с подружками в ресторанах, небрежно бросала на стол чаевые симпатичному официанту с круглеющей родинкой над губой. Но неужто впереди нищета, неужто все пропало?

Виктор повернулся в постели, бормоча нескладное, матрас заскрипел пружинами, напоминая о прошедшей горячечной ночи. Они ввалились сюда за полночь возбужденные, пьяненькие, долго шарили в темноте в поисках рубильника, хохотали и пели скрипучие половицы. Леночка воображала себя соблазнительницей, косо запрокидывала голову, демонстрируя фасолинки ноздрей, громко сопела, постанывала, пожевывала тонкую прядь, оставлявшую во рту шерстяной привкус. Виктор был нахрапист и скор, а после бесстыдно ходил по бабушкиной спальне, растирая грудь полотенцем, покачивая остывшим, отчертоломившим елдыком.

Леночка не помнила, как забылась, и очнулась под утро от жгучей, липкой, расползавшейся во рту суши. Рядом на тумбочке играл костистыми гранями стеклянный стакан с остатками минералки. Гладкий ободок бледно заляпан следами ее вчерашней помады. Вместимость до ободка – двести миллилитров, до краев – двести пятьдесят. В детском саду в таких выносился из кухни кефир, побелевшая их прозрачность вспухала кисломолочными пузырьками. Леночка припала к стакану, проглотила воду двумя глотками. Во лбу ее перекатывалась маленькая гантелька. Она думала.

Толя исчез на пару дней. Твитнул только, что его вызывают в органы на разговор. Под сообщением этим всполошились фолловеры и комментаторы. Потом двое в штатском приходили в министерство, говорили с Толиным начальством в отделе по развитию предпринимательства. Об этом, понизив голоса, рассказывалось на планерке.

Толя сел в лужу. Репостнул на своей сетевой странице позорную фотографию Натальи Петровны. Но фотография была переделана. Слеплена была несусветная фотожаба. С одной стороны – кадр прошлогоднего паломничества Натальи Петровны в окрестный монастырь, к целебному ключу. Источник журчит, брызгают благодатные струи. Окруженная монахами, Наталья Петровна демонстрирует собравшейся прессе только что наполненную святою водой бутыль, на голове ее взметается голубой треугольник косынки, в свободной руке зажата маленькая иконка. Справа приклеен злосчастный скандальный кадр: Наталья Петровна в корсете, враскоряку, но вместо кнута из порочного рта ее торчит огромный, переливающийся драгоценными каменьями восьмиконечный крест – с наклонным подножием и маленькой перекладиной сверху. «Сначала крест несем, а потом сосем», – заверяла надпись.

Ну кто его просил? – возмущались на планерке. – Кто?

Они учли благодарность за его работу в молодежном фестивале… – заметил начальник отдела. – Отделается штрафом.

Что, по статье «Оскорбления чувств»? – квохчут женщины.

Да, чувств верующих. Статья 148-я, часть первая. И я прошу вас не повторять его ошибок. Внимание к министерству сейчас повышенное. А скоро спортивный праздник, заедут гости из Москвы. Может быть, и сам…

Кадык начальника отдела твердеет, плечи под итальянским твидовым пиджаком вспухают решимостью. Может быть, и ему удастся краешком глаз посмотреть на гостя. Ведь город уже предвкушал высокий визит. У губернатора шли совещания. Мэр проклинал коммунальные службы, матерился, метался по объектам. На оборванных ливнями проводах продолжались починки. Центральную улицу спешно латали, закатывая в асфальт канализационные люки и решетки ливневок. Горожане поругивались, дескать, после отъезда гостей на улицах вновь замелькают саперы с металлоискателями – вызволять решетки и люки на божий свет.

Они знали, перед самой посадкой борта «номер один» разгонят зевак, опустеют улицы, слетят с перекрестков рекламные растяжки, рассеется с обочин мусорная труха, заспешат кругами эвакуаторы, похищая уродливые автомобили на штрафстоянки – пусть остаются только красивые, только дорогие и лощеные.

Люди в оранжевых жилетах начисто вымоют бетонные столбы, обновят дорожную разметку, на тела умирающих зданий, как на русалок, накинут зеленые сетки, чтобы казалось – идет ремонт. Больные, сыреющие, изъязвленные высолами фасады укроют цветными щитами, на которых запляшут по бревенчатым срубам нарисованные окошки, запоют нарядные ставенки.

Гость посетит арену и спортивные объекты, обогатившие ненасытную Марину Семенову. Лица чиновников будут сосредоточенны, важны, губы их закорчатся, повторяя каждое слово гостя. И покажется, будто идет молитва. Осмотр плодов неустанной работы. Ожидание похвалы, страх нагоняя.