Древо жизни - Генрих Эрлих

«Ох, худо! — подумал Леха. — Убили Юрия Павловича, нет сомнений!» В этом выводе не было ничего удивительного, Леха искренне верил не только в то, что Учитель спас его от неминуемой смерти, но еще и питает его своей энергией, и опосредованно, через голос на магнитофонной ленте, и напрямую, через свое необъятное биополе, охватывающее всю Землю и прилежащие миры. Сейчас же Леха разом лишился всего, и Учителя, и его голоса на невесть где потерянной кассете, даже капельки и те подошли к концу.

Головокружение перешло в панику. Как будто кто-то нашептывал на ухо Лехе, что ему надо немедленно бежать из этого дома как можно дальше. Он порылся в шкафах, подобрал себе кое-какую одежонку, в стенке в гостиной нашел шкатулку, в ней несколько колечек и две тысячи рублей, открыл еще несколько шкафов, увидел стопку постельного белья, запустил в нее руку, так и есть — женская заначка, четыре сотни зеленых, на первое время хватит. Он вышел на лестничную площадку, крадучись спустился к своей квартире, прислушался, из-за двери доносились спокойные голоса, возможно, мать говорила чуть громче, чем обычно, но это она для него, подумал Леха, спасибо, мама, и прости. Он бесшумно пошел вниз, пытаясь глубокими вздохами унять не на шутку разошедшееся сердце.

Москва, 3 мая 2005 года, полночь

Северин не любил детективы. Старые, особенно Конана Дойла, за то, что они толкнули его на нынешнюю стезю (если бы во время его отрочества в стране издавали Гарднера, он бы наверняка стал адвокатом, как Перри Мейсон). Новые — потому что в них убийства раскрывали все, старушки «божьи одуванчики», мающиеся от безделья домохозяйки, прикованные к креслу инвалиды, даже, прости Господи, следователи генеральной прокуратуры, только они, профессиональные сыскари, ухитрялись не замечать явных улик. А то и просто скрывали улики, помогая преступникам уйти от ответственности. Право, обидно!

Одним из немногих исключений были произведения о легендарном русском сыщике Иване Дмитриевиче Путилине. Их подборка занимала у Северина целую полку, тут были и современные романы, и воспоминания разных людей, так или иначе связанных с Путилиным, и дореволюционные апокрифы, и разные издания собственно «Записок» Путилина или того, что за них выдавалось.

Эти «Записки» и были любимым чтением Северина, естественно, среди детективов. В них привлекало отсутствие красот и строгое следование фактам, умиляло то, что преступников было куда как мало и все преступления раскрывались, приказы отдавались в письменном виде, честному слову верили, начальство, конечно, вмешивалось иногда в процесс, но делало это, глядя в глаза, так как ненавистного телефона еще не изобрели.

При всем том то время, время правления Александра II, удивительно напоминало наше, и в принципиальных жизненных коллизиях, и в мелочах, даже в словах. Это утешало и подавало надежду на будущее. Это только недалеким людям кажется, что после Александра II была сплошная черная полоса, реакция, революции буржуазные и социалистические, войны мировые и гражданские, невеселое, одним словом, будущее, но оно было. Что само по себе уже хорошо. Авось, и мы выберемся.

Месяца за два до описываемых событий Северин, проходя мимо книжного развала у метро «Фрунзенская» с призывной желто-красной рекламой «Распродажа, любая книга по 40», как-то сразу выхватил глазами неказистую книжонку с названием «Записки первого начальника Санкт-Петербургской сыскной полиции И.Д. Путилина. Неизвестные страницы», с подзаголовком на титульном листе — «Репринтное воспроизведение издания 1906 года». Страницы оказались действительно неизвестными, и Северин не пожалел за них двух бутылок пива в денежном эквиваленте. Но и читать сразу не стал, рассказы Путилина были для него драгоценным эликсиром, который надлежало принимать по ложке перед сном в исключительных случаях. Сегодняшний случай был, по мнению Северина, именно таким. Он лег в кровать, включил лампу и открыл книгу, которая начиналась рассказом «Таинственное убийство князя Ш.».

* * *

Санкт-Петербург, 20 февраля 1879 года, 9 часов утра

Три с половиной года, прошедшие с моей отставки, были, наверно, самыми длинными в моей жизни. В столице я решительно не находил себе никакого занятия и, право, продал бы городскую квартиру и перебрался бы в провинцию, в какое-нибудь маленькое имение, где рыбалка, прогулки по лесу, занятия в саду и другие хозяйственные работы заполнили бы мой досуг, если бы не необходимость дать сыновьям, Константину и Ивану, подобающее образование. Оставить же их без отцовского пригляда я не мог по причине непрекращающихся контр со стороны моей бывшей супруги Татьяны Константиновны.

Прошло уже восемь лет с тех пор, как она добилась расторжения нашего брака, обвинив меня в нарушении супружеской верности, но ее гнев, праведный по сути, но неправедный по форме, не смогло смирить даже определение Санкт-Петербургской Духовной Консистории, утвержденное Святейшим Правительствующим Синодом, воспрещавшее мне навсегда вступать в новое супружество. Так что помимо всего прочего я был лишен семейного досуга, супружеских утех и прочих прелестей семейной жизни.

Назначенный мне при выходе в отставку и казавшийся поначалу значительным пенсион в 1800 рублей в год стремительно таял под натиском растущей дороговизны столичной жизни, особенно же угнетало отсутствие ставших уже привычными мелочей — служебной коляски с рысаками, постоянно находившегося при доме вестового и незамысловатого, но хлебосольного уважения всех столичных трактирщиков.

Что же до расстроенного здоровья, послужившего причиной моей ранней отставки, то только в эти годы я понял, что есть здоровье и его расстройство. Ничто так не расстраивает здоровья человека деятельного, как праздность. Мне казалось, что за эти три с половиной года я постарел на все десять лет, превратившись в развалину, а ведь мне не было еще и пятидесяти лет!

Немало удручал меня и невиданный рост числа убийств, грабежей и воровства в столице. Большая война, протекающая пусть и за пределами державы, всегда приводит к росту преступности, особенно в столице. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать причины этого прискорбного явления. Но все глубокомысленные соображения разом вылетели у меня из головы, когда ранним утром 20 февраля 1879 года, на второй неделе великого поста у нашего дома остановились несколько казенных карет. Я как-то сразу догадался, что это ко мне и что сей неожиданный визит сулит решительные перемены в моей судьбе. Я не ошибся.

Горничная Глафира дрожащим голосом (она поступила ко мне после моей отставки и с непривычки трепетала громких имен) доложила о прибывших.

— Проси, — коротко приказал я.

Собрание было высоким: министр двора граф Александр Владимирович Адлерберг, столичный градоначальник и обер-полицмейстер генерал от кавалерии Александр Елпидифорович Зуров, главный начальник Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и шеф корпуса жандармов Александр Романович Дрентельн, министр внутренних дел Лев Саввич Маков и министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков.