Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - Михаил Кожемякин

– Думаю я, пан Ежи, что ваш гость – униат… – сказал священник в приватной беседе со своим духовным сыном.

– Возможно, – согласился пан Ежи, – наш молодой господарчик немало странствовал по Украйне и Литве, а в землях сих хватает сторонников унии. Правда, князь Адам Вишневецкий, который, как вам известно, сочувствует схизматикам, уверял меня, однако, что принц Димитр – греческой веры…

– Пусть панна Марианна узнает, какой он веры на самом деле. Ни вам, ни даже мне, смиренному слуге Божьему, он никогда не скажет правды. Этот юноша слишком легко со всем соглашается… Наверное, потому, что при первом удобном случае откажется от своих обещаний. Но едва ли он откажется от любви. Только вашей дочери он сможет открыться…

Вскоре после беседы с духовником пан Ежи дал соответствующие наставления Марине. Но он выбрал плохую союзницу: Марыся готова была узнать правду о Димитре, но не собиралась выдавать эту правду родителям. Она уже заключила с Димитром негласный союз: унию между Рыцарем и его Дамой. Рыцарь должен быть верен Даме, но и Дама никогда не предаст Рыцаря. А в том, что сын тирана Ивана на самом деле Рыцарь, Марина не сомневалась. Димитр был так пылок и красноречив, таким одухотворенным казалось его лицо – и даже в те мгновения, когда черты принца искажала глубокая тоска.

– Ах, панна Марианна, я привык быть чужим на этом свете… Всем, всему… – говорил ей Димитр. – В детстве я очень любил своего названого брата Ивана, но его убили вместо меня. Когда меня тайно, ночью, увезли из Углича, я плакал и выл от горя великого. Словно волчонок малый. Тихонько выл, про себя, чтоб не услыхали люди. Громко я опосля плакал – в дому у друга нашего доброго, аглицкого дохтура. Служанка его Элизабет меня утешала, жалела даже.

– Как звали этого лекаря, мой принц?

– Я не помню, панна Марианна… Но с той поры я лишился дома. Только чужие дома у меня были. И дома Божьи – монастыри.

– Как все случилось тогда, на берегах вашей реки Волги, в старинном городе Углич?

Марина и Димитр разговаривали поздним вечером, в тенистом саду Самборского замка. Панна сидела на любимой скамейке, а Рыцарь – прямо на земле, у ее ног. Ей все время хотелось положить ему руку на голову, провести рукой по волосам, нежно-нежно, как бы приглаживая их. И Димитр вопросительно заглядывал ей в лицо снизу вверх – словно ждал этого прикосновения.

– Горько мне вспоминать про день тот кровавый, панна.

Димитрий привык рассказывать свою историю всем, у кого искал помощи. Но рассказывал он ее так часто, что чувствовал себя почти что комедиантом, а все эти чужие дома, литовские и польские замки – очередными подмостками. Страшный день, в который он выжил, но стал изгнанником, тенью, следовало бы глубоко затаить в памяти, как на самом дне колодца, и никогда не вспоминать.

День тогда стоял солнечный, майский. Братца Ванятку матушка пустила во двор поиграть, а царевич в дому за семью замками томился. Сидел он в далекой комнате да книжицу листал – красивую, с картинками. На аглицком языке книжица была, а дохтур из этой страны (имя этого лекаря Димитрий не помнил, а может, велел себе накрепко забыть) царевичу смысл ее на ломаном русском пересказывал. Мол, книжица сия про страну весьма большую да диковинную, что Аглицким царством зовется, есть в стране сей дворец красоты необыкновенной. Аглицкие люди зовут его Вестминстер, а хранцузы – люди странные, что лягушек да улиток едят, – Вестмутье. И еще есть крепость Тауэр, а в крепости сей злодеи сидят, что против царя аглицкого али царицы злоумышляли. Правда, и царица Лизавета, что ныне Англией правит, по молодым летам в Тауэре-то сидела. Это ее Марья, сестрица старшая, злющая, что до Лизаветы царицей была, в крепость засадила.

А еще был в Аглицкой земле государь великий Генрих, и он, точно как батюшка, государь Иоанн Васильевич, шесть раз женился. Царевич решил, что слаб этот Генрих против государя Иоанна Васильевича. Тот, как матушка рассказывает, не шесть, а целых восемь раз женился. Третья жена Генриха Джейн, по-нашему – Анна, красавица необыкновенная, родила царю аглицкому сына Эдварда. Стал этот Эдвард королем в юных летах, но рано помер. Эдварда Димитрию было очень жалко. Если бы царевич этого Эдварда знал, то наверняка бы с ним подружился, как с Ваняткой, братцем названым.

Пока дохтур царевичу эти чудеса рассказывал, дохтуров слуга диковинный Яшка (Джеймс по-ихнему), мужик бородатый, большущий, полубабой одетый (сверху вроде мужик, а снизу – бабья юбка клетчатая да носки чудные) тоже Димитрия забавлял, ножом своим огромным махал. Нож этот дирк называется, чудной такой, блестящий! Митя на чудеса эти долго смотрел, даже во двор идти расхотелось.

Но потом во дворе крик раздался: это матушка кричала, громко так, жалобно! Царевич к окошку подбежал, а дохтур с Яшкой своим – за царевичем следом. Окошко в горнице слюдяное было: изнутри все видать, что на дворе делается, а со двора не видно, кто к окну подошел.

Лежал посередь двора мертвым братик его названый, и головка его навзничь закинута, а на шее – дыра черная, и кровища из нее на травку зеленую так и хлещет. А кричала матушка-царица… Бросилась она к трупику маленькому, кровавому, ударилась всем телом об землю, сорвала плат с головы и в косы свои льняные руками так от горя и впилась. «Уби-и-и-ли!!! – кричит. – Митеньку моего… Уби-и-и-ли!!!» После на коленках к мертвому дитяти подползла да так вся к нему и приникла, сама в крови заливаясь. Приподнялась, простерла вперед длань кровавую и, указуя, взопила: «Вот они, вот злодеи, убийцы!!!»

А то Оська Волохов, няньки Василисы сын, кровывый ножик в кулаке зажимает, да так и остолбенел, будто проклятием скованный, только на красные капли с ужасом зенки таращит. Еще двое, Никитка Качалов, московского дьяка Михайлы Битяговского племянник, да дьяков сын Данилка опрометью в ворота бегут, не оглядываясь… А дворня, сколько их есть на подворье, тоже словно к месту от ужаса приросла, только кто-то крестится, как в наваждении. Афанасий Федорович Нагой на вопль вышел, да так замер на крыльце, только руки воздел. Даже кобели дворовы, хвосты поджав, скулят, как цуценята, к мертвому мальчику с цепей рвутся.

Но выбежал дядька Михаил из людской, штаны на бегу завязываючи (верно, с девкой какой забавлялся!), закричал страшным голосом и в два прыжка настиг бегущих злодеев. Сунул кулачищем одного, сунул второго, они с ног и покатились. Тут дворня опомнившаяся подоспела, навалилась. Оську-то Волохова сразу дворник Сергуха (он по тот день воротную стражу держал) бердышом по башке рубанул, лопнула пополам башка, словно тыква, с места убийца не сошел…

Царевич дохтуру и говорит: «Это ж Ванятку зарезали, братца моего названого, а не меня! Что ж это матушка по мне живому плачет?!» Дохтур Димитрию рот ладонью своей тяжелой припечатал – молчать велел. Но от оконца не оттащил – самому, видно, посмотреть захотелось.

А там царица-матушка над мертвым причитала: «Сыночек мой родненький, Митенька, кровинушка моя единая, ангельчик мой, вставай!!!» Нянька Волохова обрелась, к своему Оське, мертвому, кинулась, тоже заголосила: «Ой, почто, православные, жизни моего сыночка лишили, он же не того дитятю…» Да не закончила преступная нянька: тигрицей метнулась на нее с трупа царица-матушка, белыми ручками своими ухватила с земли полено, да как даст по башке – от души, с оттягом: «Молкни, змея!» Нянька и упала как сноп на труп бесталанного Оськи своего.