Понаехали! - Карина Демина

Слева?

Нет никого. Комната мала. Тут спрятаться-то негде… и топоток раздался рядом.

- Р-р-ра! – грозно заворчала кошка.

- Что тут происходит? – спросила Аглая, чувствуя, что её сотрясает мелкая дрожь. И голова ноет. И… спать хочется, так и тянет опуститься на подушку, глаза закрыть, забраться под теплое одеяло и лежать, лежать…

Ноги коснулись чьи-то холодные пальчики.

- Кыш, - Аглая скинула с себя тень дремы и поднялась. Нащупав свечу, что оставили ей, она запалила крохотный огонек.

Застучало.

Зашуршало… в сундуках? Мыши? Нет, мыши не смеются. Этак по-детски заливисто. И не бегают, стуча по дереву босыми пятками, будто…

Вспоминай!

И Аглая вспомнила. А вспомнив, похолодела от ужаса.

Жизнь щедро умудряла его опытом, и на склоне лет он был уже довольно опытным неудачником.

Из жизнеописания некоего блаженного старца, о котором было известно, что на склоне лет отрекся он от суеты мирской, чем несказанно удивил супругу и двенадцать нажитых с нею детей, а также прочую многочисленную родню.

Ежи вернулся поздно, а вернувшись, обнаружил, что Стася спит. Во всяком случае, так ему сказала хозяйка, всем видом своим показывая, что исключительно по-за старого знакомого терпит в своем доме этакое непотребство.

- Не нравится она мне, - задумчиво произнес Евдоким Афанасьевич, когда почтенная вдова все же удалилась. – Не то с нею что-то, а что – не пойму… приглядись.

Это уже было не просьбой.

И Ежи глядел.

Долго глядел, пока глаза не заныли, но ничего-то не увидел, кроме этой вот краснолицой тяжелой женщины в роскошном, пожалуй, чересчур даже роскошном для вдовы, платье. Однако согласился.

С домом было неладно.

И главное, сколь ни пытался Ежи понять, что именно с ним не так, не удавалось. Будто… ускользало что-то донельзя важное.

Может, потому и не спалось? То есть в какой-то момент, после бани, его потянуло на сон. И Зверь, забравшись на колени, тихо урчал. И Ежи поддался дремоте, соскользнув в то странное состояние, когда вроде бы и разум отдыхает, но все еще не способен он отпустить тело.

Он лежал на лавке, одетый, понимая, что стоит все-таки разуться да и кафтан снять хотя бы, но не способный пошевелиться. Лежал и слушал, что старый терем, который за последние годы многажды перестраивали, что людей в нем.

Голоса.

Скрипы.

Смех чей-то. Писк и снова смех. Голоса стихали, люди унимались. И в какой-то момент стало совсем уж тихо. А сон окончательно рассыпался. Тогда-то Ежи и сел к величайшему неудовольствию Зверя, который всем пуховым перинам предпочитал хозяйский живот.

Впрочем, кот и сам отряхнулся, потянулся и громко проныл:

- Мр-ряу!

Голос его в ночной тишине прозвучал резко.

- Тише, - сказал Ежи.

- Мурр-яу! – пропел Зверь еще громче и подошел к двери, толкнул её лапой. – Урм-мяу!

- На улицу? Сейчас выпущу, - Ежи сам открыл дверь и, ступив за порог, едва не задохнулся, до того тяжелым спертым оказался в коридоре воздух.

И пахнет так… нехорошо.

Этот запах и заставил насторожиться. А еще тишина: слишком уж тихая, вязкая, какой не бывает в живых домах.

Кот затрусил по коридору, и Ежи оставалось идти следом.

Он и шел, одновременно пытаясь сладить с собственною силой, которая вдруг ожила, откликаясь на то, что пряталось в доме. А оно было.

Живое?

Мертвое?

Ежи почти понял, когда оказался перед окном, на котором и выплясывал Зверь.

- Может, по лестнице все-таки? – поинтересовался Ежи, но окно отворил, благо, сделаны были они недавно, на новый лад, а потому и открывались просто. Кот молча выскользнул в темноту, откуда донеслось приглушенное:

- Ур-р-рм…

- Иду я, - проворчал Ежи, прикидывая, протиснется ли в окно. Мысль в общем-то была на редкость безумной. Будучи человеком взрослым и умным, он должен был бы спуститься на первый этаж терема, а там уж и выйти, а не в окно лезть.

Но…

Он выглянул и нащупал подоконник с той, с другой стороны. Проверил на крепость. И, матюкнувшись про себя, - странное ощущение, понимать, что творишь глупость при твердой уверенности, что это правильная глупость – выбрался наружу.

Крыша оказалась старой, но крепкой. Затрещала, заскользила, но выдержала.

Правда, держаться пришлось недолго: стоило Ежи увидеть Стасю и… то, чего вновь же существовать не могло, ибо являлось ненаучным плодом народного воображения, он едва с этой самой крыши не сверзся.

Съехал на животе, как-то совсем не по-человечески вывернувшись, все же умудрился спрыгнуть. Только пятки заныли от удара о землю.

Водяной же конь, стоявший до того смирно, попятился.

Заклокотал.

Зарычал.

И оскалился совершенно не по-конски. У коней подобных клыков не бывает. Невозможная же ведьма лишь вздохнула да сказала:

- А я смотрю, что с ним что-то неладно. Хотя я в лошадях не очень разбираюсь.

Тварь, которой же, если верить легендам – а Ежи окончательно потерялся, кому можно верить – следовало напасть на людей, стояла почти смирно.

Только темным глазом косила.

Да вздрагивала телом чешуйчатым…

- Водяной конь, значит, - сказала ведьма и руку протянула прежде, чем Ежи сумел её остановить. – Холодный какой… откуда взялся только?

- Не знаю, - Ежи глядел на тварь.

Тварь… на него.

И тяжко так, печально, будто… будто ей не по нраву быть вот тут, в городе человеческом да во дворе. И наверное, действительно не по нраву.

В легендах что?

Водяные кони в реках обретаются, да не в лишь бы каких, а в тех, которые глубоки. В морях опять же. В окиянах. И на сушу они выходят редко да ненадолго.

Зверь вскинулся на дыбы, чтобы опуститься на все четыре ноги. Взлетела водяная грива да и упала обыкновенною. Чешуя исчезла, сменившись серебристой шерстью, и только глаза прежними остались, темными да печальными.

- Погоди… - Ежи прищурился. – Тише… я тебя не обижу… я поглядеть хочу…

В этом вот, в притворном обличье, которое, как он чуял, было для водяного коня тяжело и неудобно, будто ставший слишком тесным костюм, он видел что-то такое… узду?

Конь оскалился.

- Укусишь – в ухо дам, - сказала Стася. И конь отозвался обиженным ржанием. А потом сам потянулся к ней, ткнул носом в живот и опять заржал, уже тоненько, жалобно.