Дублинеска - Энрике Вила-Матас

В отделении «Сантандера» он открывает вклад, помещает туда пришедшие из «Бильбао Бискайи» деньги и опять подписывает множество бумаг. Появляется управляющий, непосредственный начальник брата Селии, задает вежливые вопросы о его знаменитом, хотя и прекратившем уже свою деятельность издательстве. Риба не доверяет его учтивости и думает, что на самом деле управляющий намеревается спросить у него, правда ли, что книжные дела идут из рук вон плохо. Он практически не смотрит на управляющего и в конце концов перебивает его, чтобы заговорить о Нью-Йорке и о том, как бы он хотел там жить. И так непомерны его восторги, что флегматичный управляющий не выдерживает:

– Одну секундочку, у меня только один вопрос, простите ради бога, но мне стало до смерти любопытно… А вы не могли бы быть счастливы, живя, например, в Торо, в провинции Самора? Какими достоинствами должны обладать Торо или Бенавенте, чтобы вы захотели там жить? И прошу прощения за свой вопрос, естественно, я спрашиваю о Торо, потому что сам я оттуда родом.

На несколько секунд Риба погружается в размышления, после чего решительно выходит на каменистую саморанскую тропу. Голос его нарочито мягок, поэтичен, анти-, если так можно выразиться, финансов и мстителен по отношению ко всему пропитанному деньгами пространству, где он сейчас находится.

– Вы задали сложный вопрос, но я на него отвечу. Я всегда думал, что, когда темнеет, мы все начинаем в ком-то нуждаться.

Глубокое молчание.

– И в то же время, – продолжает Риба, – меня не покидает ощущение, что, если тьма застает нас в Нью-Йорке, а рядом с нами никого не будет, одиночество наше окажется менее тягостным, чем в Торо или Бенавенте. Вы меня понимаете?

Управляющий смотрит на него практически без выражения, как если бы не понял ни единого слова. Подвигает к нему бумаги, чтобы Риба их подписал. И Риба подписывает и подписывает. А потом все тем же мягким голосом распоряжается, чтобы часть денег, оставшихся в банке «Бильбао Бискайя», тоже были переведены в инвестиционный фонд банка «Сантандер».

Час спустя денежные дела решены. Так лучше, думает он. Лучше, когда деньги распределены, а не сосредоточены в одном месте. Он ловит другое такси и возвращается домой. Он почти изнемог, вот уже два года, как он не только не совершал никаких финансовых операций, а даже не переступал банковского порога. Ему кажется, что сегодня с утра он предпринял сверхчеловеческое усилие. И что сейчас он умирает от жажды. Изнемог и умирает от жажды. Он жаждет скверны, выпить, спокойствия, вернуться домой, но более всего – скверны и выпить. Ему хочется напиться и пуститься в загул. После двух лет воздержания он видит, как подтверждается его старое подозрение: мир чрезвычайно скучен, или – это, в сущности, одно и то же – происходящему в нем недостает яркости, если только оно не рассказано хорошим писателем. Но выйти сейчас на охоту за писателем и так и не встретить настоящего гения – это уж совсем никуда.

В чем заключается логика происходящего? Говоря по правде, ни в чем. Мы сами ищем связь между разрозненными событиями. Но только хорошие писатели способны довести дело до конца, проделать это так, чтобы сформировать бесформенность, придать форму хаосу. К счастью, он еще поддерживает дружеские отношения с некоторыми из них, хотя ему и пришлось организовать эту поездку в Дублин, только чтобы их не потерять. С точки зрения дружеской и творческой он практически мертв с тех самых пор, как удалился от дел. В глубине души он по-прежнему ощущает потребность в общении с писателями, этими странными и нелепыми существами, такими сложными и самовлюбленными, такими – за редчайшим исключением – мудаками. Чертовы писатели. Он и впрямь скучает по ним, хотя они невероятные зануды. Постоянно обуяны навязчивыми идеями. Но – он не может этого отрицать, – они занимали и забавляли его, особенно, – теперь он ухмыляется, – когда он платил им меньше, чем мог, и таким образом приложил руку к тому, чтобы они стали еще беднее, чем были. Псы-бедолаги.

Теперь он нуждается в них больше прежнего. Ему бы хотелось, чтобы хотя бы кто-нибудь из них вспомнил о нем, позвонил и пригласил на презентацию романа или на конференцию о будущем литературы, или хотя бы просто поинтересовался, как у него дела. В прошлом году таких было несколько – кто не поленился поднять трубку и набрать его номер (Эдуардо Лаго, Родриго Фрезан, Эдуардо Мендоса). В этом – ни одного. А он ни за что не станет просить, это последнее, что он сделает в этой жизни. Упрашивать, чтобы ему позволили принять участие в презентации или разрешили вплести свой голос в хор тех, кто утверждает, что песенка книгопечатанья спета! Но ему кажется, что многие из его авторов частью своего успеха обязаны ему и могли бы вспомнить о нем и позвать на какое-нибудь мероприятие в этом роде или просто – позвать, все равно, зачем и куда. Впрочем, он давно знает: писатели злопамятны, болезненно ревнивы, вечно сидят без денег и, наконец, чудовищно неблагодарны – и те, что временно на мели, и те, что бедны, как церковные мыши.

Поскольку он уже не пьет, нет опасности, что он даст волю языку и разболтает свои секреты. Самый сокровенный из них – это то, что ему ужасно нравилось ощущать себя сукиным сыном всякий раз, когда он в глубине души хвалил себя за невыплаченные авансы романистам, – особенно романистам, потому что когда этим припадает охота быть невыносимыми, они становятся хуже поэтов и куда хуже эссеистов. Он же так мало, думал он, смыслил в финансовой стороне дела, что если бы не репутация скряги, его издательство развалилось бы куда раньше. Если бы он не отошел от спиртного и от дел, с житейской точки зрения, непременно кончил бы как Брендан Биэн – абсолютно нищим и вечно пьяным. Он думает об ирландце и обо всех тех нью-йоркских барах, в которых тот выпивал. А потом думает, что, если бы не внутренний запрет, сегодня, после такого банковско-активного дня, он непременно выпил бы рюмочку чего-нибудь покрепче.

«Напитки, крепкие / как сплав», – говорил Рембо, самый любимый из его авторов.

Желание выпить самоубийственно, но что делать, если жажда глубока и велико искушение? А жизнь – короткая жизнь – еще так длинна.

Ему кажется, будто в Нетски есть что-то от шустрого духа-покровителя, бывшего рядом с ним в детстве, когда он играл в футбол в патио на улице Арибау. В те первые годы жизни на него падала тень ангела. Ангела, быстро пропавшего из виду и явившегося только во сне в его первую поездку в Нью-Йорк. Он представляет себе, что Нетски – близкий родственник его ангела-хранителя, кузен его angelo custode. И воображает, что сейчас они с этим кузеном пребывают в счастливом краю белых штанов, шотландских клетчатых носков, биноклей на ремне и англосаксонских языков.

Тебе бы не помешало, говорит Нетски, вести здоровый образ жизни и гулять на свежем воздухе. Мне было бы приятно видеть тебя на прогулке в окрестностях твоего дома или где-нибудь на природе. Тебя должна одолевать здоровая усталость. Или поищи себе другие цели вместо того, чтобы целыми днями сидеть за компьютером и терзать себя мыслями о том, что ты стар, что твоя песенка спета и что ты стал невыразимым занудой. Делай что-нибудь. Поступки, ты должен совершать поступки. А больше мне нечего тебе сказать.