Сколько раз приходит любовь - Серж Жонкур

Не очень еще веря, я спускаюсь к метро, лестница несет меня вниз, я уже думаю — никогда не знаешь, а может, я встречу ее однажды, и тут я понимаю, что я же не назначил час нашего такого маловероятного, такого абстрактного свидания, может, заранее потерянного, но в котором часу… Я поднимаю голову. Она стоит наверху, у края перил, букет закрывает ей лицо, она опустила вниз руки, я вижу ее руки, длинные руки, которые она опустила, и, широко раздвинув пальцы, она два раза делает жест всеми десятью пальцами. Два раза по десять, двадцать.

Какие руки. Какие невероятные руки. В две секунды они рассказали мне о том, как хорошо возвращаться.

Мы вдвоем. У нас есть все. Нам нет и двадцати. Сегодня вечером в маленькой комнатке нет ни музыки, ни телевизора, свет отключен, поэтому не слышно даже гудения холодильника. Пахнет камфарой; она лежит в постели, она никак не может отделаться от кашля, который гложет ее, спускается все ниже, все глубже, но сейчас она странным образом уснула. В пять часов вечера уже темно, день теряет свои контуры, а жизнь становится еще более неясной, чем когда-либо, но, может, завтра мы найдем работу, если только встанем рано, не будем кашлять и хорошо поедим. Когда-нибудь мы сделаем полки и в конце концов наладим свою жизнь, нас безусловно ждет светлое будущее.

Любовь — это единственная партия, которую нам осталось сыграть. Мы вцепились в наш маленький плот в девять квадратных метров, с постелью прямо на полу, с разбросанной одеждой. Я глажу твой висок, я не могу ничего сделать, у тебя жар, я могу только собрать последние деньги, чтобы купить овощей и сварить суп, как это сделал бы любой родственник. Несколько месяцев назад мы оба бросили учебу — скорее, по беззаботности, чем из-за непослушания, а честно говоря, из-за лени. Мы решили, что раз мы любим друг друга, то этого достаточно для жизни. Мы вдвоем, у нас есть все. Мы тратим последние деньги, время от времени работаем. Так мы проводим дни. С тех пор как мы встретились, мы не перестаем делать глупости, но вдвоем. Меняем работу, думаем, что в этом наша свобода, а на самом деле это мир пользуется нами, забирает наши силы, как будто они у нас есть, силы. Мы беремся за любую работу, нас нанимают, нас выбрасывают, но мы и не даем им время нам помочь, чаще всего мы бросаем все сами. Я не хотел, чтобы ты работала в той цветочной лавке — там всегда холодно и нет отопления; целый день за открытым прилавком — я не мог этого переносить, я не мог слышать, как ты кашляешь; ты более хрупкая, чем все те цветы, которыми ты торговала, у тебя всегда были промокшие ноги, и ты дрожала от холода. Я тоже не удержался на работе у тех жуликов из строительной конторы, которые развозили грузы. А каким тоном они со мной разговаривали в четыре часа утра и даже собаку сажали в грузовик первой.

Иногда, когда мы пытаемся что-то понять о себе, мы думаем, что плохо стартовали, слишком рано ушли от родителей, хотя наши родители жили так же, с такими же срывами, так же беспорядочно.

В нашей комнатушке есть отопление, но из окон дует. Сейчас темно. Шесть часов вечера, но я не зажигаю свет, боюсь тебя разбудить, просто нужно купить лук, морковь, может быть, сельдерей, не знаю, что еще, я не умею варить суп. Но я не буду тебя будить, чтобы спросить у тебя. Да ты, наверное, тоже не умеешь. Нет, во всем этом нет ни оцепенения, ни тревоги, ни несчастья, в общем-то нам хорошо, спокойно, мы у себя дома. Именно этого мы и хотели — быть у себя, когда никто не может нас выгнать. Просто твоя болезнь отгородила нас от мира, все приглушено, даже шум улицы кажется более далеким, чем обычно. Я куплю овощи — свежие, самые свежие — и картошку, конечно, это нужно, порежу все на маленькие кусочки и сварю, но сначала дождусь, когда ты сама проснешься, чтобы сказать тебе, что я выхожу. Я не хочу, чтобы ты проснулась, а меня нет. Не хочу, чтобы ты беспокоилась, не хочу тебя тревожить, потому что я просто тебя люблю, а любить — это заботиться о другом, любить — это быть рядом. Мы живем на последнем этаже большого дома, люди под нами живут упорядоченной жизнью. Не забыть бы еще сметану, я знаю, ты любишь забелить суп, я видел в тот раз, когда мы обедали у твоей матери, она немного чокнутая, немного не в себе, не захотела даже понять, кто я для тебя, ей было наплевать, твоя мать интересовалась только тем, в котором часу вернутся вечером трое твоих братьев, если вернутся вообще, там такое у твоей матери, а отца тогда не было, и ты сказала, что нам повезло. Если будет поздно варить суп, я отварю для тебя макароны, вернее рожки, сделаю все, как надо, будут такие толстенькие.

В нижних квартирах дети уже вернулись из школы, делают уроки или смотрят мультфильмы, родители разговаривают на кухне. Я с тобой не говорю, сдерживаюсь, прислушиваюсь к твоему дыханию, оно идет у тебя не через нос, не из горла, а откуда-то из глубины. Мы не знаем, что делать. Наверное, надо вызвать врача, забеспокоиться, но что ты хочешь, жизнь — это как новорожденный младенец — не знаешь, как за него взяться. Ты и я, мы вовсе не хотим погибнуть, наоборот, мы остановились. Отсюда, с восьмого этажа, виден город, а если подойти к окну, можно за всем наблюдать. Чувствуется, что это рабочий день, обычное столпотворение, которое бывает в семь часов вечера, автобусы переполнены, водители спешат вернуться домой, срываются уже на желтый свет, пешеходы переходят улицу, не дожидаясь зеленого, сверху видно, как каждый пытается что-то нарушить. Я спрашиваю себя — как же туда вернуться, в этот мир? Слева у нас маленький закуток — это наша кухонька, здесь умывальник, маленький урчащий холодильник, полка, одна конфорка, там едва можно повернуться.

Когда ты поправишься, надо будет чему-то поучиться, даже, может, в каком-нибудь бюро, тебе это подойдет, если, конечно, ты опять не пойдешь на свои курсы, но надо, чтобы хоть кто-то из нас двоих снова зажил реальной жизнью. Я стою в двух метрах от тебя, однако чувствую, как мы тесно связаны, нельзя разорвать. Я, конечно, мог бы помочь одному парню в его махинациях, он что-то там делает с шинами, но тебе это не нравится, ты не хочешь, чтобы я водился с такими парнями, говоришь, что это плохо кончится. А у меня даже мысли нет, что что-то может кончиться хорошо. Все кончается плохо. Вот и ты болеешь. В доме есть один врач, но его жена нас не любит, да я бы никогда не стал ничего просить у этого типа, мы с ним поругались из-за нашего скутера, когда он еще у нас был, я даже уверен, что у нас его отобрали из-за него. Тоже мне врач, я даже не уверен, что он умеет лечить. А ты, чего бы ты хотела в идеале, когда ты выздоровеешь? Наверняка снова учиться на своих театральных курсах, как будто брать уроки достаточно, чтобы играть в театре, но я каждый раз, два дня в неделю, ездил тебя встречать в пригород, совсем в другой конец, я не хотел, чтобы ты возвращалась одна в метро поздно. Теперь, когда я знаю, как ты веришь во все эти истории, как ты увлечена, как до трех часов ночи можешь мне рассказывать, как все было на сцене, что тебе говорили, как ты хорошо играешь, что ты способная, все тебе это говорят, что ты обязательно сделаешь карьеру, я не возражаю, делаю вид, что тоже верю. Но в эту минуту я думаю о деньгах, которые надо платить за занятия в студии каждые три месяца. Но все же театр — это единственное, во что ты действительно веришь. Я знаю, ты сразу поправишься, если тебе сказать, что есть деньги еще на три месяца занятий, — это тебя сразу бы поставило на ноги. В окно видно, как закрываются магазины. Нет, я тебя не бужу, спи, моя любовь, я выйду, потом вернусь.