Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек

даже Георга, который наверняка убеждал ее в письмах считать тот эпизод ошибкой, недоразумением, который легко можно смыть, нырнув в море на Лигурийской ривьере.

Вилли не поверил своим глазам, когда в условленный день и час увидел Герду в беретике и с рюкзаком у дверей своей гостиницы. И пребывал в уверенности, что она поехала с ними faute de mieux[87], пока на обочине 7‑й национальной не выяснилось, что Андре Фридман сейчас по работе в Марселе и присоединится к ним на Лазурном Берегу. Герда обронила это невзначай, когда они клевали сворованные на винограднике в Бургундии ягоды, и сразу же встала лицом к движению и вытянула руку – большой палец вверх. И тогда Вилли, засев с Раймоном в кювете, все понял: раз она сообщила им эту новость только около Лиона, скорее всего, роман Герды и Андре начался, еще когда она жила у Вилли в номере, – а я, дурак, даже ничего не заметил!

В Каннах, где им пришлось его ждать, Фридман сошел с канатной дороги на набережной Круазетт, потный и такой помятый, что, если бы не «Лейка», его можно было бы принять за посудомойщика-испанца из гранд-отеля. Он ускорил шаг, закричал Hallo, hallo![88], так что несколько прохожих en promenade[89] обернулись, а Герда вышла из тени пальмы, улыбаясь своей самой ослепительной улыбкой. Вилли, держась в стороне, подумал: Gut, jetzt ist er dran[90], – и зашагал в сторону пляжа, где Раймон присматривал за вещами. Он разделся и бросился в море, немного полежал на воде, удивляясь своей мысли «Хорошо, теперь его очередь», безмятежной, как небо над его головой.

Да, только он, Такса, со временем стал глух к чарам Герды. Доказательство тому – равнодушие, с которым он сейчас слушал болтовню Андре: тот рассказывал, что даже в самые тяжелые времена в Берлине ему не приходило в голову выживать при помощи удочки («А если бы полицейский потребовал с меня лицензию? Быть выдворенным из Германии за рыбу, которая, может, и не клюнет! Ведь там у вас всё verboten…»[91]), а в Париже они с другом, Чики Вайсом, дошли до такой степени отчаяния, что решились попробовать.

– Всё лучше, чем воровать, сказали мы себе. Нас уже знала половина парижских ажанов, не говоря уже о торговцах. Мы пошли за площадь Республики – пока дойдешь, голова закружится от голода – и тут заметили людей, рыбачивших на канале Сен-Мартен и в Сене. По сравнению с ней Дунай показался бы чистейшей рекой. «Давай не будем», – сказал Чики и начал перечислять аргументы, начав с отсутствия снасти. Но мы все‑таки одолжили удочку и устроились на набережной Турнель: продрогли до костей, но выловили двух маленьких крепких рыбок. Но не настолько маленьких, чтобы подзадорить нас ловить и дальше. Будь они чуть побольше, нам бы хватило по одной каждому на ужин. Пришлось воспользоваться стратегией, отработанной еще в магазинах. Я заговаривал зубы рыбаку, у которого был самый большой улов, и, пока он увлеченно делился советами, Чики подменил его рыб на наших. В гостиницу мы вернулись довольные, но тут обнаружилось, что у нас не осталось ни капли масла. Хорошо, что у нас в соседях один пижон: нетрудно догадаться, что он делает в этой отвратительной дыре в Шестом округе. Он выдал нам банку бриллиантина, добрая душа. Так мы зажарили рыбу и съели. От нее воняло духами и тиной: и не поймешь, что из этого тошнотворнее. Мораль сей басни? Больше никогда!

– Но ты сорвался и взялся за старое… только здесь не у кого подменить рыбу.

– Да хоть бы одной рыбешкой полакомиться, лишь бы соизволила попасться!

В ответ Герда чмокает его в губы, и Андре, на свой страх и риск, растягивает поцелуй как можно дольше. Удочка снова в его руках, дрожит, изгибается в сторону обрыва. Но даже когда он отрывается от губ Герды, чтобы следить за удочкой, все равно смотрит на нее, а не на море.

– Ты мне веришь? Веришь, что я съел рыбу на бриллиантине, а не просто «Ja-ja[92], чокнутый венгр наврал с три короба»?

Герда, рассмеявшись, треплет ему волосы:

– Чего ты хочешь от моей жизни, Андре?

– Не знаю. Поклянись, что веришь мне.

Мгновение зыбкой тишины: волны ударяются и разбиваются о скалы, слышится тихое потрескивание – наверное, ящерицы и насекомые шелестят в хрупкой сухой траве, а может, это только ветер, легкий бриз.

– Клянусь, – шепчет Герда и закрывает глаза.

Такса ошарашен. Фридман застыл, как на фотоснимке, глаза слишком вытаращены, чтобы наполниться слезами.

«Сейчас она тоже откроет глаза и расхохочется», – думает Вилли, сглатывая. Но нет.

Маленькая Герда – купальник-морячка, почти незаметная из‑за полосок маленькая грудь, плотно сомкнутые веки, поджатые губы, – она похожа на ребенка, которого и пальцем не тронь.

Андре тихо шепчет что‑то по‑венгерски.

– Что-что?

– Ничего.

– Ну, так нечестно!

– Èletem – это как mein Schatz[93], ну примерно…

Герда, пристально на него глядя, с ясным спокойствием повторяет слово.

– Правильно?

– Блестяще!

– Несложно быть венгром. И что же я сказала?

– Жизнь моя, – отвечает Фридман и делает глубокий вдох.

Через несколько минут, услышав, что они снова смеются как сумасшедшие, Вилли сдвинулся с места. Поездка в Канны откладывалась; он вернулся к палаткам и растянулся в тени кривого деревца; на последнем пароме отплывали туристы. Только шум лодок слышался вдалеке и сильно пахло лавандой. Андре и Герда вернулись с уловом – достаточным, чтобы сегодняшняя порция консервов оказалась только закуской. «Пойду окунусь», – сказала Герда и потянула за собой Фридмана. Пока они шли по тропинке к морю, Раймон принялся убирать остатки еды, ворча, что ils s’enfichent de tout[94], эти влюбленные.

Стоит ли удивляться, думает доктор Чардак, что это воспоминание сохранилось почти нетронутым. Кажется, он никогда прежде к нему не обращался и уж тем более ни с кем не делился. С тех пор прошло двадцать пять лет, хотя неважно сколько. Важно, что не стоит ворошить прошлое и мертвых нужно оставить в покое. А теперь вот это воспоминание, настолько ясное, что даже запах лаванды чувствуется. Не трогаешь прошлое, не растрачиваешь, прячешь как следует, а оно напоминает о себе в самый неожиданный момент.

Когда они, стоя в пробке на Бродвее, услышали по радио трагическую новость, доктор Чардак сказал жене, что Роберт Капа был не итальянцем, а парижской выдумкой одной девушки, которую он знал back from Germany[95]. На самом деле его звали Фридман, Андре, да и имя скорее