Лицо в кадре - Николай Сергеевич Оганесов

людьми и прежде всего с мамой. Сначала он думал, что этим изменит отношение к себе, вызовет угрызения совести, но мама тоже была упряма. Знаете, так обижаются дети: надуют губы, а сами искоса подсматривают, когда же на них обратят внимание и начнут уговаривать улыбнуться? Если взрослые вовремя поймут это — примирение наступает быстро; если же они заняты только собой, то остается травма. Так получилось и с дедом, тем более что он был большим эгоистом.

— Исчерпывающая характеристика.

— Он любил только себя и требовал любви от других. Между тем люди, в том числе и моя мама, проходили мимо и, занятые своими делами и заботами, не оказывали ему и сотой доли тех знаков внимания, которых он жаждал… Мы были излишне жестоки с ним, а он нуждался в снисхождении.

— Таня, вы работаете или учитесь?

— Учусь. Буду специалистом по дошкольному воспитанию.

— Деда вы изучили достаточно хорошо.

— Что вы! Я хочу быть объективной, а получается так, что наговорила на него много плохого.

— Надо было помочь им помириться.

— Я просила и маму, и его. Бесполезно. — Таня вздохнула.

— Как вы ладите с мамой? — осторожно спросил Логвинов. Девушка в упор посмотрела на него:

— Вы спрашиваете из любопытства?

— Нет, но можете не отвечать.

— Почему же? — Таня отвернулась, с преувеличенным интересом наблюдая, как за дальним столиком рождается мировой рекорд. — Я очень благодарна маме.

— Так говорят, когда больше сказать нечего, — заметил Логвинов.

— С некоторых пор я поняла, что у нее есть свои интересы, своя жизнь, в которую я не имею права, да и не хочу вмешиваться. В конце концов, она может построить новую семью…

3.

Скаргин купил пачку сигарет в табачном киоске, но не распечатал ее, а положил в карман вместе со сдачей, которую ему аккуратно отсчитал Сагайдачный, и направился в мастерскую.

Фролов рассчитывался с очередным клиентом. Увидев входящего Скаргина, он обратился к женщине, которая ожидала своей очереди.

— Гражданочка, я вас очень прошу, подойдите через полчасика. Ко мне товарищ пришел по срочному делу.

Женщина зло посмотрела на Фролова, потом на Скаргина, но ничего не сказала и вышла, так хлопнув дверью, что в рамах зазвенели стекла.

— Я к вам, Геннадий Михайлович, для уточнения некоторых деталей. — Скаргин присел к столу.

— Меня еще в тот раз удивило, что вы не расспрашивали о подробностях, — агрессивно начал Фролов. — Хоть вы и говорили, что вас интересует только Прус, я сразу понял, какого рода сведения вам нужны. — Фролов перевел дух и закончил: — Вы такой же, как Соловьев.

— Чем же плох Соловьев? — поинтересовался Скаргин.

— Я не сказал, что он плох. Какое мне дело до его достоинств и недостатков? Но нравиться он мне тоже не должен. Следователь есть следователь. У вас свои задачи, и вы их должны решать. Может, как работник прокуратуры он идеален, выше всяких похвал, но я не ревизор, и не мне оценивать его достоинства. Я просто человек, попавший в беду…

Пока Фролов развивал свою мысль, Скаргин подумал о том, что Геннадий Михайлович склонен к пространным, демагогическим рассуждениям. Это было заметно еще в первый раз, сегодня же — бросалось в глаза.

«Так мы никогда не найдем общего языка» — решил Скаргин и на полуслове оборвал Фролова:

— Скажите, Геннадий Михайлович, после того как в квартире Арбузовой погас свет, кто-нибудь выходил из комнаты?

— Нас было только двое — я и Арбузова. Почему же вы прямо не спросите? Ведь вас интересует, выходил ли из комнаты я?

— Вы не хотите отвечать?

— Раз вы настаиваете на такой форме разговора, мне остается смириться. Я вынужден это сделать, поскольку…

— Будем считать, что на вопрос вы не ответили.

Фролов втянул голову в плечи:

— Зачем же вы так? Я отвечу на вопрос.

— В таком случае, говорите по возможности коротко и по существу.

— Из комнаты выходила Арбузова, но…

— Сколько времени она отсутствовала?

— Не более пятнадцати минут. Я в это время…

— Вы знаете, где она была?

Арбузова сказала, что пойдет поищет проволоку — мне необходимо было сделать жучок, а для…

— Вы оставались в комнате?

— Да…

— С одним вопросом закончили. — Скаргин вытащил сигарету, размял ее, но закуривать не стал. — Теперь скажите, сколько раз приходил к вам Прус седьмого января?

— На этот вопрос я неоднократно отвечал в ходе следствия, — сухо ответил Фролов.

— Продолжаете утверждать, что один? — Скаргин удобнее устроился на стуле и закурил.

— Тон, в котором вы ведете разговор, я считаю неприемлемым для себя, — в отчаянии сказал Фролов.

— Вы отказываетесь отвечать?

Фролов опустил голову.

— Ладно, я скажу, — произнес он, делая над собой усилие. Скаргин выпустил изо рта струйку дыма и разогнал его рукой. — Прус приходил ко мне дважды. Первый раз днем, а второй, и последний, вечером.

— Почему вы скрывали это?

— Я не скрывал…

— Как же, по-вашему, это называется?

— Я не упомянул, — ответил Фролов. — Не упомянул о первом его посещении. И совсем не по той причине, о которой вы сейчас думаете.

— Послушайте, Фролов, — сказал Скаргин, делая ударение на каждом слове. — Не пора ли вам прекратить ссылки на мыслительные процессы, происходящие в моей голове? Ваша манера думать за собеседника утомляет.

— Неужели же вы не в силах понять мое состояние? — Фролов говорил, с трудом подбирая слова, и казалось, что он вот-вот заплачет. — Неужели непонятно, что с того дня, с того проклятого дня, когда я нашел в мастерской труп, у меня нет ни минуты покоя?! Все стало с ног на голову, как после землетрясения. Сам себя не узнаю, чувствую, как изменился с тех пор. Вы не знали меня раньше. Я ведь был веселым, общительным человеком, а теперь забыл, когда последний раз улыбался. Я стал делить свою жизнь на периоды до и после Пруса. Насколько хорошо было до, настолько нестерпимо плохо после. Я проклинаю в душе тот день, когда увидел его