О чем молчат вороны - Эзекил Кваймуллина

Ушла.

Папа окликнул меня, но я не остановилась. Пробежала через больницу, прямо сквозь стены, а потом через следующее здание и следующее. Убедившись, что папа меня уже не найдет, я замедлилась и пошла куда глаза глядят, лишь бы не к нему.

Как он мог?! Это же деда Джим! Мой дедушка с копной седых волос. Тот, кто научил меня карточным трюкам, кто молчал три дня подряд после того, как я умерла, не произнес ни единого слова. Тот, кто относился к моему папе, как к родному сыну.

Я даже подумать не могла, что папа откажется пойти на его день рождения. Это был первый семейный праздник со дня моей смерти. Всем будет и грустно, и радостно – по крайней мере, они попытаются радоваться. И все ожидают увидеть там папу.

Я представила, как тетя Вив то и дело оглядывается на дверь. Как она наконец понимает, что папа не придет… как все понимают, что он не придет… не сложно предсказать, чем это обернется.

Тетя Вив сдуется, как проколотый воздушный шарик. Тетя Джун примется ворчать себе по нос и сердито топать ногами. Дядя Мик и его муж попытаются приободрить деду Джима игрой в карты и будут намеренно ему поддаваться, но даже победные партии в рамми[4] его не развеселят. Дядя Кел с женой что-нибудь приготовят, но даже лучшая тушеная говядина Кела и самый шоколадный пудинг Мэри не поднимут настроение моим двоюродным братьям и сестренкам, которые будут вести себя тихо-тихо, как всегда, когда чувствуют, что что-то не так. Праздник окажется безнадежно испорчен, и папа вряд ли сможет когда-либо искупить свою вину.

Я похолодела. Неужели это моя ошибка? Я хотела, чтобы папа снова стал таким, как прежде. А теперь поняла, что надо помочь ему измениться, стать человеком, который знает, как жить в мире, где нет меня. Который пошел бы на день рождения деды Джима.

Я больше не знала, как быть.

И не заметила, как наступила ночь.

Я замерла в растерянности; темнота опустилась слишком резко. Тут я разглядела сумерки вдали. Нет, был еще вечер. Просто меня накрыла громадная тень с загибающимися краями. Казалось, на мою спину нацелились чьи-то когти…

Сердце тревожно застучало. Я резко развернулась, но никого не увидела.

Может, тень и существо с когтями – это одно и то же?

И я внутри него?

Я помчалась к сумеркам и выбежала из тени, но она продолжала меня преследовать, скользя по земле и едва касаясь моих пяток. Я побежала быстрее. Тень заскользила быстрее. Я выжала все, что могла, из своих ног и рук, я бежала, пока не закололо в боку и я не начала дрожать всем телом. Сил больше не оставалось. А тень все наступала.

Может, перетасовать мир? Я попыталась сосредоточиться на папе. Почему-то не получалось. Я переключилась на Кэтчин. И за нее мне не удалось ухватиться. Тень почти меня настигла, а тело больше не могло выдерживать быстрый бег.

Вот только тела никакого не было. Я же умерла.

Стоило мне это осознать, как все границы разрушились, и я помчалась стремительно, как никогда. Руки и ноги не дрожали. Боль в боку улеглась. Осталось лишь наслаждение от быстрого бега, приятные ощущения – то, как волосы хлещут по лицу, как ступни касаются земли, как холодный ветер обдувает кожу. Я перегнала тень. Я могла перегнать что и кого угодно. Никогда я не чувствовала себя настолько… живой.

Внезапно передо мной что-то возникло.

Я резко затормозила и обернулась. Тень исчезла. А передо мной плескалось море красок, ярче которых я никогда не видела. Заинтригованная, я шагнула к ним. Мерцающие, вьющиеся ленты выглядели причудливо, но не пугающе. Я как будто знала эти краски; не просто знала, а любила их и скучала по ним, хотя встретила впервые. Меня окутала жестокая тоска. Мне захотелось домой.

Я ринулась вперед. А потом осознала, что вижу и что чувствую, и замерла.

По крайней мере, такое решение принял мой разум. На самом деле я продолжала двигаться, и ноги несли меня туда, куда стремилось сердце.

Я собрала волю в кулак и медленно, нерешительно остановилась.

Я мельком видела эти краски сразу после того, как умерла. Другую сторону. Они пели – или пел кто-то один? Я не разобрала слов, но песня звучала приятно. Такую песню мать могла бы петь своему ребенку.

Наконец я нашла маму. Вот только она всегда была рядом, потому что я узнала ее голос. Потому что множество раз его слышала и думала, что это мой собственный. Потому что она была той частью меня, которая всегда говорила «все будет хорошо», «ты отлично справилась», «сегодня будет чудесный день». Мама была со мной всю мою жизнь, она помогала мне оставаться девочкой-бабочкой.

Возможно, добрые мысли наших близких перетекают к нам с той стороны? И я смогу поддерживать свою семью даже после того, как уйду?

Меня переполнила бурная радость, и я прыгнула в воздух, навстречу краскам. А потом подумала о папе и рухнула вниз.

Нет, мне нельзя уходить. Все мои родные готовы принять меня той, кто я есть сейчас, – кроме папы, который видит только меня прошлую. Я нужна ему такой, какой была при жизни – хотя бы отчасти.

Я бросила последний, тоскливый взгляд на краски и глубоко вдохнула.

И отвернулась.

Раздался хлопок. Мир посерел. Краски растаяли. Я упала на колени и заплакала, уткнувшись лицом в юбку дурацкого желтого платья, которое мне теперь никогда не снять.

Так я сидела на земле, пока не выплакала все слезы, а небо не потемнело. Наступила ночь – по-настоящему. Тень не вернулась. Возможно, это моя собственная смерть гнала меня туда, где мне положено находиться? Ответа я не знала, и сейчас мне было не до этого. Все силы ушли на то, чтобы отказаться от красок.

Я поднялась. С трудом. Может, лучше снова сесть? И все-таки я справилась. Сделала шаг, другой, третий. Теперь идти казалось проще, чем стоять, и я неспешно поплелась к отелю.

В папиной комнате горел свет, просачиваясь через щель в занавесках; он еще не лег. Или снова уснул со включенной лампой – хотя нет, время не такое уж позднее. Я расправила плечи, готовая увидеть его заплаканное лицо, и вошла в номер.

Он не плакал. Он сидел на стуле спиной ко мне и смотрел на стену, усеянную клейкими бумажками, собранными под тремя крупными заголовками: «ИЗОБЕЛ КЭТЧИН», «САРА БЛЮ» и «ДОМ».

Я удивленно вскинула брови.

– Пап, ты составил свою «стену размышлений»?

Он подпрыгнул от неожиданности.

– Бет! Ты вернулась! Я не знал, когда… Ты плакала?

Я только сейчас поняла, что глаза у меня красные и опухшие. Какая же я глупая! А ведь обычно так старалась скрывать от него свои слезы.

– Извини, – поспешно продолжил папа, – извини, что сорвался на тебе. Я не хотел, просто… Извини.

Я думала ему объяснить, что плакала не из-за этого, но сейчас была не в настроении обсуждать краски.