Мама мыла раму - Татьяна Булатова

– Нет, – объявляла она Катьке. – Не могу больше смотреть. Душу рвать. Это как это?! Фотография! А там – сын. Танкист. Сгорел… Не могу.

Антонина вскакивала с кресла и бежала на кухню, вроде бы по неотложным делам. А оттуда, в свою очередь, выбегала в маленький коридорчик, чтобы не пропустить следующий волнующий эпизод. Это перемещение в пространстве, видимо, помогало ей справляться с нахлынувшими на нее эмоциями и при этом сохранять бодрость духа.

Катька однажды не выдержала этого мельтешения под сопровождение трубного шмыганья, подошла к телевизору и нажала на кнопку, чтобы прекратить материнские страдания.

Боже мой! Что тут началось! Рассвирепевшая Антонина выскочила из кухни и отлупила дочь промасленным полотенцем:

– Дрянь какая! Бесчувственная! Никакого уважения к матери. Ишь ты, самостоятельная какая! Взяла и выключила. Это кто ж тебя научил-то?! Кто ж тебя научил так к матери относиться? Это, может быть, Женька твоя так к матери относится? Подходит – и раз, телевизор как ни в чем не бывало выключает? Она может!

Катя Самохвалова оскорбилась за подругу и впервые, пожалуй, попробовала вступить в дискуссию с зареванной матерью:

– Она нормально к маме относится…

– Это кто это тебе сказал? – ехидно поинтересовалась Антонина.

– Я сама видела, – сказала Катька и осеклась.

– Чего ты видела? – стала набирать высоту Антонина Ивановна.

– Я видела, – настаивала девочка.

– Что хорошего можно там увидеть? Девчонки невоспитанные. Одна – крашеная, другая – хамка. Мать заездили. Глаза все время грустные.

– Они не заездили, – стояла на своем Катя. – Они помогают маме.

– Знаю я, как они помогают!

– Помогают: Женька вчера с сестрой обои клеила.

– А мать что делала? – заинтересовалась Антонина.

– Она у них в больнице лежит…

– Да-а-а-а? А чего?

– Женька не говорит чего. Просто лежит, и все.

– А ты опять, что ли, к ним ходила? – искала Антонина Ивановна к чему придраться.

– Нет, не ходила. Меня Женька к ним не пускает.

– Это почему это? – попыталась оскорбиться за дочь Самохвалова.

– А то ты не понимаешь?

– А что я должна понимать-то?

– Ты же сказала, убьешь.

– Убью! – подтвердила Антонина. – Лучше я тебя сама прибью, чем ты у них там в этой грязи задохнешься.

– Да нет там у них никакой грязи! – возразила Катька. – Я видела.

– Ты же, говоришь, не ходила! – обрадовалась Антонина Ивановна тому, что поймала дочь с поличным.

– Я и не ходила, – гнула свою линию девочка. – Я на площадке стояла.

– На пла-а-а-а-щадке она стоя-а-а-ала, – всплеснула Антонина руками и швырнула грязное кухонное полотенце на кресло. – А ну иди уроки учи! И чтоб твоей Женьки я тут не видела. Даже на пороге чтоб не стояла! А то ведь я не посмотрю, что вся морда у тебя прыщами пошла, отлуплю – мало не покажется.

Катька в этом нисколько не сомневалась: Пашкову же с лестницы мать спустила, когда та после школы зашла. На пять минут всего. Здрасте сказать. Откуда ж ей было знать, что мать дома? У Пашковой если мать на работе, то уже на работе. А эта сегодня на работе, завтра по делам каким-то рыщет, а послезавтра целый день дома сидит, конспекты для своих «никарагуяточек» пишет. Вот и сегодня: сначала полдня с Москвой разговаривала, потом с тетей Шурой чай пила и фильм свой дурацкий смотрела. Не смотрела бы – ничего бы не было.

«Ну не было бы этого фильма, все равно нашла бы, к чему придраться», – размышляла про себя Катя Самохвалова, наблюдая, как мать рубит капусту и ссыпает ее в скороварку. Выражение ее лица девочке было хорошо знакомо: среди своих оно называлось «Засиделась Тоня дома». Обычно в таких случаях на помощь приходила тетя Ева, зазывавшая подругу в гости, или тетя Шура, но та чаще к ним приходила. Это и понятно, их там много: муж, Ириска, старая бабушка… А если еще и Антонина Ивановна явится, то вообще в двухкомнатной хрущевке будет не развернуться. Иногда мать полдня наряжалась и завивала кудри на железные бигуди. Потом полдня их начесывала. Потом исчезала до самого вечера и приходила домой спокойная и какая-то ленивая. Тогда делай что хочешь. Но это бывало нечасто. Во всяком случае, сегодня Катька почувствовала, что, если мать не выйдет из дома, придется выйти ей самой, иначе вконец затерроризирует.

Дабы не попадаться ей на глаза, Катя ретировалась в «детскую-спальну» и для отвода глаз разложила на столе учебники и тетрадки. Ни о какой подготовке уроков не могло идти речи: девочка знала, что мать ворвется еще к ней неоднократно, пока вконец не обидится на жизнь и не закричит на Катьку: «Я для чего тебя рожала? Для чего я тебя рожала, спрашиваю? Чтобы все время около тебя сиднем сидеть, чтоб ты, не дай бог, не задохнулась? Да сколько ж можно?!» Прокричится и успокоится. А может, вообще уйдет. А пока по тетрадному листку скачут лошади. Точнее – их половины. В углу можно подковки нарисовать. На счастье. Лошади поскачут-поскачут и успокоятся. Собаки начнутся. Колли, эрдели, еще вот таксы стали хорошо получаться.

Пришла Ева, привыкшая мгновенно откликаться на жалобы старшей Самохваловой. Спросила, где Катя. Антонина раздраженно махнула рукой в сторону «детской-спальны» и закатила глаза, всем своим видом демонстрируя этакую невыносимость бытия.

Устав рисовать, Катя Самохвалова стала смотреть в окно: там осень. Утром снег шел. Снег – это, конечно, громко сказано, но мухи белые летали. Тетя Шура опять бежит куда-то. Наверное, в комбинат, в свое швейное царство-государство. Вечерами в комбинате во всю стену окна светятся, и у них толпятся мальчишки – ПАЦАНЫ, называет их Пашкова.

– Это они девок караулят! – объясняет она Кате элементарные вещи.

Катька не хотела бы, чтобы ее так караулили. Она видела, как девчонки пробираются сквозь улюлюкающих подростков и бегут к трамвайной остановке. А те – за ними. Интересно так: каждый вечер бегают друг за другом! Как не надоест?

– Вот вырастешь, – обещает Кате Самохваловой Санечка, – и за тобой начнут бегать…

– Обязательно! – вмешивается Антонина и придирчиво смотрит на Катькины прыщи. – Кому ты нужна?

Девочку это ранит, и она от безысходности хихикает.

В который раз спасает Ева Соломоновна, с укором глядящая на Антонину:

– А ей, Тонечка, в комбинате делать нечего. У нее впереди десять классов и институт. Возможно, юридический, – хочет верить нотариус Шенкель. – А если не юридический, так все равно институт. Ты этих варваров рядом с институтом видела? – обращается она к подруге.

– Этого дерьма везде полно, – парирует Антонина Ивановна и строго смотрит на дочь. – А свинья везде грязь найдет.

– Свинья! – вторит Катькиным воспоминаниям мать и просит Еву позвать дочь к столу. Та послушно скребется в запертую дверь: