Мама мыла раму - Татьяна Булатова

Если хворала Катька, хворать начинал и Солодовников. И когда девочка корчилась от астматического удушья, Петр Алексеевич задыхался от нехватки воздуха, имя которому было «АНТОНИНА». Пока возлюбленная отсутствовала, Солодовников терял в весе, превращаясь в старика с черепаховыми лапками, седой щетиной и непромытыми глазами.

Сказать честно, он вообще бы не умывался, если бы не необходимость ходить на работу. В конторе наблюдали за превращениями Солодовникова и тихо поговаривали, что пора бы, пора бы нашему ревизору на заслуженный отдых. Начальство терло себе лоб, постукивало ручкой по столу, созревая для разговора с сотрудником пенсионного возраста, а потом наступало время – и в контору являлся благоухавший одеколоном, чисто выбритый Петр Алексеевич в свеженакрахмаленной рубашке с лицом достаточно немолодого, но при этом абсолютно счастливого человека. И тогда начальство шло на попятную, подозревая себя в особой мнительности и в потребительском отношении к человеку. Начальству становилось стыдно, и оно выписывало Солодовникову очередную премию.

После третьей или четвертой за год внеочередной премии Петру Алексеевичу недвусмысленно намекнули о производственной необходимости – дать дорогу молодым.

– А как же я? – поинтересовался Солодовников.

– А вас мы всегда ждем в гости! – уверило его начальство и выдало обходной лист.

Петр Алексеевич огорчился, но не так чтобы очень. Скорее совсем не очень, потому что встречать Тонечку у КПП теперь было можно начиная с самого утра. И в течение дня. И так до вечера.

– Видела сейчас твоего, – сообщала Татьяна Александровна Адрова вернувшейся с пары в преподавательскую Антонине.

– Сидит?

– Сидит…

Самохвалова перекладывала тетради.

– Ты, Тонь, ему скажи, что ли: как-то это не совсем прилично…

Антонина вскидывала насурьмленные брови. Ей было обидно за Петра Алексеевича, воспринимаемого ее коллегами за городского сумасшедшего. Сначала говорили о лебединой верности пенсионера Солодовникова, потом – о патологической зависимости, теперь – об очевидном помешательстве.

– Разве нормальные люди так себя ведут?! У него что, никаких дел нет? – всплескивала руками Адрова.

– Он тебе мешает?

– Мне – нет! – с вызовом ответила Татьяна Александровна. – Он тебе мешает. Сейчас у КПП сидит, потом у подъезда твоего сядет… А потом ляжет… Тогда пиши пропало! Давно не нянчилась?

Антонина призадумалась и решила переговорить с Петром Алексеевичем. Солодовников слушал внимательно, не отрывая глаз от своей Тонечки, блаженно улыбаясь и облизывая языком пересохшие от постоянного дежурства на улице губы.

– Какая им разница? – только и сказал Петр Алексеевич, склоняясь над самохваловской рукой.

Антонина Ивановна с раздражением выдернула руку и прикрикнула на Солодовникова:

– Не-при-лич-но!

– Пу-у-усть, Тоня… – слабо сопротивлялся Петр Алексеевич.

– Нет, не пусть. Хватит народ смешить. Курсанты-сопляки дедом тебя называют.

– Ну а кто я им? – резонно замечал Солодовников. – Дед и есть.

– А Катька тебя увидит? Придет на работу ко мне и увидит?

Об этом Солодовников как-то не подумал. Разволновался. Закружил по комнате, спотыкаясь на пустом месте:

– И что же делать?

Антонина возрадовалась:

– Ничего не делать! Дома меня ждать.

«Дома так дома», – смирился Солодовников и перестал выходить из квартиры. День тянулся медленно, Антонина Ивановна все время задерживалась, ссылаясь на занятость и проблемы с Катькой. Петр Алексеевич и верил, и не верил возлюбленной, перебирая в уме все обстоятельства, которые могли бы удержать ее рядом. Для этого Солодовников переписывал свое завещание несколько раз. «В твердом уме и трезвой памяти…» – привычно начинал Петр Алексеевич очередной черновик, а потом суеверно рвал его на мелкие кусочки.

– От безделья твой Алексеич мается! – сделала вывод тетя Шура, выслушав опасения соседки. – Давай, что ли, я его сторожем к нам в комбинат устрою? Пойдет твой ревизор швейные машинки охранять?

Солодовников не отказался. Даже обрадовался, особенно тому, что ночами будет находиться через дом от своей Антонины Ивановны. Глядишь, и она к нему в неурочный час нагрянет.

Так и происходило. Совершая с Санечкой вечерний моцион вокруг дома, Самохвалова частенько отпрашивалась у подруги под благовидным предлогом: пойду, мол, проведаю…

– Иди, мол, проведай, – с пониманием соглашалась тетя Шура и пробиралась по темноте к своему подъезду.

Солодовников встречал Антонину, соблюдая все правила конспирации: не выглядывал за дверь, не включал верхний свет. По темному коридору он вел возлюбленную к вытертому диванчику, бережно усаживал и долго рассматривал свою Тонечку, как будто расстался с нею не меньше месяца назад.

– Да что ж ты, Петр Алексеич, на меня так смотришь-то? – кокетничала довольная Самохвалова. – Не видел, что ли?

– Такой не видел, – с трепетом выдыхал поэт Солодовников.

– И не такой видел… – напоминала ему его Муза, после чего тот начинал волноваться и значительно сокращал дистанцию между собой и посетительницей.

– Подожди, Петя, – отводила его руки Антонина Ивановна. – Ты постели хоть…

И Солодовников вскакивал и спешно накрывал свой диванчик принесенными из дома простынями. И путался в Тониных пуговках, кнопках – во всей этой женской амуниции, которая не по возрасту сводила его с ума. А потом неспешно, немолодо любил свою избранницу, плача от радости в тот самый неподходящий момент.

Случалось это нечасто. Длилось около года. А помнилось Антонине всю оставшуюся жизнь.

Мама сказала: «Прыщи бывают у всех. Не у тебя одной». Я – урод. У меня на лбу – прыщи. На носу – тоже. Мама называет их бандерами и заставляет их мазать болтушкой. Я смотрела на Женьку – у нее нет. Иногда только. У Пашковой есть. Она их давит. Мама сказала: «Выдавишь – убью». Потом добавила: «Если не умрешь раньше». Интересно, как это можно умереть от прыща? Очень просто: гной попадает в кровь и начинается заражение. Так умерла папина сестра Зина – она выдавила, и все. Капец.

Мало мне астмы – еще теперь и прыщи. Лучше быть старой: и прыщей нет, и умирать не страшно. А тут живи и мучайся.

На Новый год приедут гости. Из Москвы. Привезут какого-то дурака с городом знакомиться. Будет поступать в училище, чтоб привык. Хочет быть офицером, как «папа». Так и не поняла, чей папа: его или мой.

У всех есть друзья. У меня нет. Как с такой фамилией можно завести друга? Дразнят Самосваловой. «Самосвалова пошла в гараж! Самосвалова в столовой заправляется!» Идиоты. А все из-за НЕЕ!

Когда Антонина Ивановна в сотый по счету раз смотрела фильм «Офицеры», она обязательно плакала, стоило только зазвучать мелодии: «От героев былых времен не осталось уже имен…» В начале Самохвалова бодрилась и пыталась подпевать, потом голос ее начинал дрожать и утрачивать силу, а к концу от песни не оставалось ни слова, только едва сдерживаемые в большой груди рыдания. Катька ненавидела этот фильм, потому что пугалась материнской реакции и потому что она чувствовала над собой какую-то его странную власть. Проявлялась она в том, что девочка испытывала необъяснимое, на первый взгляд, волнение от тех эпизодов, на которые Антонина Ивановна реагировала следующим образом: