Блестящая девочка - Сьюзен Элизабет Филлипс

Она выскочила за ворота, в тень старых каштанов, отягченных белыми мощными цветами; их лепестки падали, укрывая асфальт, словно пышные снежные сугробы. Когда она выбежала на улицу, порыв ветра подхватил упавшие лепестки с дорожки и окутал ее белым облаком. Алексей стоял не двигаясь и смотрел на Белинду в кружащемся цветочном облаке, упавшем не с неба, а поднявшемся с земли.

Эту картину он запомнит на всю жизнь. Белинда в цветах.

Глупая, легкомысленная, отчаянно молодая. Разбившая ему сердце.

За то, что другим достается само собой, мне приходится драться.

Эррол Флинн Грехи мои тяжкие

Он был безобразный, с немытой спутанной бородой и в грязной рясе. В монастырской столовой привычная утренняя болтовня на пяти языках мгновенно стихла. Все стали жаться друг к другу, горько жалея, что съели слишком большую порцию вареного мяса с овсянкой, потому что живот сразу же скрутило.

Одна из младших девочек пронзительно взвизгнула, когда старик поднял над головой руку с отвратительным черным прутом.

Девочки постарше, еще вчера вечером внушавшие себе и друг другу, что им нечего бояться порки, почувствовали, как в горле у них пересохло.

«Пресвятая Дева, пожалуйста, пускай это буду не я. Это так оскорбительно, ну пожалуйста, пусть это буду не я».

Конечно, девочки знали, что это будут не они. Никогда ни одна из них не становилась его жертвой. Каждый год 4 декабря для порки выбирали самую плохую в монастыре. Все знали, кого выберут сегодня. Некоторые уже поглядывали в ее сторону: одни с сочувствием, другие снисходительно.

Она стояла чуть в стороне от всех, ближе к пластиковым рождественским венкам, прицепленным к стене вдоль бумажных гирлянд. До сих пор там же висела афиша Мика Джаггера, которую сестры еще не успели испортить. Она была одета так же, как все остальные, в форменную голубую шотландку с белой блузкой и темными гольфами, но все равно умудрялась выглядеть иначе.

Отчасти из-за своего роста. Ей было только тринадцать но она уже возвышалась над всеми. У нее были большие руки, а ноги как лопасти пароходного винта. Лицо тоже казалось слишком большим. Прямые волосы были зачесаны назад и собраны в непокорный хвост, болтавшийся за плечами. Бледность кожи подчеркивали густые черные брови, почти сходившиеся на переносице, будто нарисованные тупым черным карандашом. Рот был большой, во все лицо, на зубах — полный набор серебряных скобок. Руки и ноги длинные и нескладные; вообще казалось, ее фигура составлена из одних острых углов: плечи, локти, колени. На одном была ссадина, залепленная куском грязного пластыря. В то время как остальные девочки носили изящные швейцарские часики, она нацепила мужской хронометр на черном кожаном ремешке. Часы болтались тяжелой гирькой, и, чтобы узнать время, приходилось другой рукой поднимать их с костлявого запястья.

Но не только фигурой отличалась она от остальных. Эта девочка даже стояла иначе — вздернув подбородок. В замечательных зеленых глазах сверкал вызов, по ним легко было прочесть, что ей не нравится. Сейчас ей не нравилась порка. Взглянув на эту ученицу, так и хотелось пройтись по ней розгами, но всем своим видом она показывала, что ей совершенно не важно, опустится ли на нее прут.

Никто, кроме Флер Савагар, не смел вот так относиться к порке.

Зимой 1969 года порка во Франции была отменена, но жестокий обычай угрожать детям, которые вели себя не слишком хорошо, березовыми прутьями вместо подарков на Рождество сохранился в этом монастыре. Здесь никогда перемены не происходили легко, несмотря на то что в день появления экзекутора монашенки просто с ног сбивались. Монастырская больница была переполнена малышками, которые жаловались на головную боль и желудок. С годами в монастыре возник своего рода ритуал: самой непослушной преподносили пучок розог. Это было ужасно, все ожидали отмены дурной традиции, но, к несчастью, в тот день все происходило по-старому.

Во второй раз экзекутор щелкнул прутом у себя над головой, и снова Флер Савагар даже бровью не повела, хотя все понимали, что ей стоило бы поволноваться. В январе она стащила ключи от старого «ситроена» матушки, похвасталась, что умеет водить машину, и тут же врезалась в стену гаража. В марте сломала руку, занимаясь акробатикой на замызганном монастырском пони; у него на спине Флер пыталась сделать акробатический этюд, а потом упрямо отказывалась признаться, что ушиблась. Если бы рука не распухла настолько сильно, что не пролезала в рукав, никто бы никогда ничего не узнал. Потом случай с фейерверками. Потом, наконец, исчезновение на полдня шестилеток.

Экзекутор вытащил ненавистный пучок березовых розог из мешка на спине, обвел глазами ряды девочек и остановился на Флер. Подойдя к ней, он положил розги к носкам потрепанных коричневых полуботинок. Сестра Маргарит, считавшая этот обычай варварским, отвела взгляд, но другие монашенки зацокали языками и закачали головами. Они так старались научить Флер достойному поведению, но без всякого толку.

Она, как ртуть, скользила и перекатывалась, не удерживаясь в дисциплинарных рамках, импульсивная, страстно ожидающая начала настоящей жизни. Но они очень любили ее, потому что эта девочка была с ними дольше всех. И потому что просто невозможно было ее не любить. Они очень беспокоились за Флер Савагар. Что будет с ней, когда она избавится от их жесткого контроля?

Монашенки смотрели на нее, ожидая заметить хотя бы тень раскаяния на лице девочки, когда она наклонялась и поднимала связку розог. Ей уже тринадцать, она не ребенок, и слишком большая, чтобы качаться на ветках клена с юбкой, задранной выше головы, открывая свои трусы взору бедного Пера Этьена, выбирающегося из машины. Пора уже все это понимать. Они любили Флер очень сильно, поэтому не могли позволить ей вести себя столь безрассудно.

Флер посмотрела на розги. Со стороны казалось, что она задумалась о своих проступках. Но вдруг девочка вскинула голову, одарила всех собравшихся лучезарной улыбкой, собрала розги и положила их на изгиб руки, как будто это были розы, преподнесенные королеве красоты. Она послала всем воздушные поцелуи, раскланялась.

Девочки захихикали. Флер была совершенно невозможна. И невозможно было не любить ее.

Едва Флер убедилась, что все поняли ее отношение к экзекутору и его дурацким розгам, она выскользнула в боковую дверь столовой и сорвала с крюка старое шерстяное пальто. Глупые суки! Как она их всех ненавидит! Потом локтем сбила задвижку с двери и выскочила на улицу.

Утро было холодное, изо рта вырывались облачка пара; Флер бежала по плотно утоптанной земле, подальше от серых каменных домов. На бегу она вытащила из кармана пальто поношенную синюю шапочку и напялила на голову. Шапка давила на хвост, но Флер не обращала внимания. Ей она нравилась. Белинда купила ее прошлым летом.

Флер позволяли встречаться с матерью два раза в год. Она могла провести с ней август и рождественские каникулы. Ровно через четырнадцать дней они будут вместе в розовом оштукатуренном отеле близ Антиб, где проводят каждое Рождество. Флер делала пометки оранжевым карандашом на календаре с того августовского дня, когда Белинда привезла ее обратно в монастырь. Она любила проводить время с матерью больше всего на свете. Белинда никогда не ругала ее за громкий голос, за неловкость, не сердилась, когда девочка опрокидывала стакан с молоком и даже когда грубо ругалась. Никого Белинда не любила так, как ее.