Метаморфозы - Николай Кудрявец

Долго не раздумывая, тренированным движением, с присущей ей техникой овчарка схватила зубами кисть правой руки.

Интересно, о чем в это время думал Медвежья Лапа? Возможно, он сожалел, что перед ним не беспомощный кот, а породистая сообразительная псина? Кто знает… Прошла секунда, другая, третья, а его рука по-прежнему находилась в собачьей пасти. Овчарка думала, не отпуская руку, ведь как-никак перед ней был хозяин.

Дело кончилась тем, что после двухминутных уговоров рука, почти насквозь прокушенная, была возвращена хозяину, которого срочно переквалифицировали в повара.

Будучи поваром, он стал ночевать вместе с нами, иногда со строем ходил в столовую, случалось, отдыхал вместе с солдатами в казарме. Здесь я начал к нему присматриваться.

Он не имел ни к чему пристрастия. Неотесанный, молчаливый и угрюмый, несмотря на постоянную улыбку на лице, без эмоций, без желаний, без чувств, с монотонным убаюкивающим голосом.

Недели наблюдений за ним ничего не дали. Все свободное время он сидел с книгой. Именно сидел, так как невозможно было понять, изучает он что-то в ней, читает или просто просматривает. Чаще всего это были некие Бурбаки. Последовательно, без упорства и страсти он шел, не карабкался, а вразвалку шел к вершинам науки.

Однажды, выбрав момент (а он иногда отрывал глаза от книги, уставившись в никуда), я спросил:

— Послушай, Медвежья Лапа, зачем ты читаешь эту книгу?

— Чтобы потом читать следующую.

— А расскажи что-нибудь из прочитанного.

— Плати, расскажу.

Я не понимал, шутит он или нет. Чтобы проверить это, нужны были деньги, которых у меня не было. Разговор оборвался, он, уткнувшись в книгу, продолжил изучать смысл написанного, а я направился к спортивным снарядам.

Лапа терпеть не мог спорт. Во время спортивных занятий он беспомощной сосиской висел на перекладине, отчаянно пытаясь опереться ногами о воздух. Это была рыба, вытащенная из воды. Но как только «рыба» прорывалась к книге, перед вами возникал образ льва, а окружающие превращались в мелких зверьков. Спросите его в эти минуты о спорте, и он ответит: «А-а-а, мускулатурщики…» Ответит таким тоном, с таким выражением, что любой спортивный маньяк почувствует свою беспомощность и поспешит удалиться из опасной зоны.

Он все знал, но было видно: его ничто не интересует. А он не умел лицемерить.

Однажды, проходя мимо кабинета начальника, я услышал странный для армии диалог:

— Рядовой Н., я вас видел в самоволке.

— Так точно, товарищ майор.

— Я вас строго накажу.

— Если считаете нужным, накажите.

Застигнутый врасплох необычным ответом военный муж собирался с мыслями. Через некоторое время из кабинета я услышал обрывки приглушенного монолога:

— Ну разве можно… по уставу… нарушаете… по-отцовски… другие… примерный солдат… военная служба…

Затем за дверью отчетливо послышалось неуклюжее шарканье поворачивающихся ног и возле меня появился Медвежья Лапа. Никаких изменений на его лице я не заметил. На миг мне показалось, что он недоволен разговором, возможно, даже тем, что его не наказали. Он, как и все, хотел быть настоящим солдатом, а его желанию и здесь помешали. Вдруг мелькнула мысль, что вот этот Лапа, совершенно не приспособленный к военной службе, неуклюжий до крайности, мог бы совершить подвиг. Но не так, как это делали известные герои, жертвуя собой ради других. Нет. Он обязательно сопоставил бы факты, подумал, возможно, даже вспомнил своих Бурбаков, и пошел бы, к примеру, закрывать своим телом амбразуру дота. Пошел, как мы ходим на работу.

На просьбы Лапа не реагировал, приказы выполнял старательно, однообразно, не вникая в их смысл.

Это было в начале моей службы. Лапу подозвал к себе «старик». Медвежья Лапа вытянулся перед ним, весь ушел в слух и в ожидании приказа замер.

— Нужно купить спиртное.

— Когда? — как робот, уточнил Медвежья Лапа.

— Сейчас.

— Сделаю.

На его лице никаких изменений не произошло. Трудно предположить, если вообще возможно, было ли ему безразлично это грубейшее нарушение казарменной дисциплины. Понимал ли он весь риск, всю сложность, наконец, неблагодарность задания. Ведь здесь он был пешкой, переставляемой рукой случайного игрока, грубого и бездарного. Пешкой, которую приносят в жертву ради удовлетворения своей прихоти.

И все же самой странной его чертой было… Я даже не знаю, как назвать это. В общем, расставаясь с ним вечером как с близким другом, утром я его не узнавал. Он был чужой, совершенно чужой. Незнакомый. Его что-то отделяло от меня, какой-то барьер, который надо было разрушить. Проходили сутки, и этот барьер снова возникал. Медвежья Лапа был костром, который требовал постоянной подпитки и ухода. Возле него было уютно, тепло, но за ночь костер угасал, и утром его требовалось разжигать по-новому.

Из-за этой странности никто Лапу не выдерживал больше недели. Ума и эрудиции его хватало на все с избытком, но увы… Все свое он носил с собой. Знания из Лапы можно было вытащить только клещами.

Почему же он тогда был моим любимым другом? За что я его любил? Я и сам толком не знаю. Для меня это был бриллиант, сверкающий среди россыпи серого песка солдат. Цветущий кактус, из-за неосторожного обращения с которым окружающие получали раны и в досаде уходили прочь. Я один мог разглаживать его колючки. Но он не нуждался в этом. Подкупал я его другим, более значимым: я понимал его. Мне доставляло огромное удовольствие отыскивать в Лапе что-то новое, аномальное, идущее вразрез с представлениями о людях.

Я заметил, что он постоянно борется сам с собой, скрывая это за напускным безразличием ко всему и ко всем. В нем странным и непонятным образом уживались две совершенно равные по силе, враждебные друг другу половины. Это была его загадка, и это была его разгадка.

Случайная встреча

Сережа Томилин ехал в деревню к матери. Он редко туда ездил. По деревне когда-то ходили слухи, что его, Сергея, подменили в родильном доме. Но это было вранье. Он знает, что это сделать невозможно. Когда мать снова вышла замуж, он с ней поссорился. С отчимом он не разговаривал и через некоторое время переехал к отцу в город.

Сережа