Государева охота - Елена Арсеньева

— Ведь Хорхе — он природный русак, имя его Алексей,Алеша, иногда, сказывал, его Алексом в память о прежнем имени кличут. И он какраз со Смоленщины родом. Родители его были многодетные, а другого богатства неимелось в семье, кроме ребятишек. Случалось, что голодом голодали! И вот как-тораз проезжал через их городок один польский пан, увидал голодного мальчишку,пожалел, с собой забрал. Вырос у него Алеша, грамоте обучился, а поскольку онеще совсем дитя был, тот шляхтич его в свою латинскую веру перекрестил. Ему-точто было? Ничего не понимал! — частил Данька, стреляя глазами от Долгорукихк царю и обратно и что было силы пытаясь обелить своего нового друга, хотяпомнил, как насторожила его самого эта история о смене отцовой, православнойверы на чужую, католическую. — Ребенок — он и есть ребенок... И жил он вПольше до двенадцати лет, говорит, хорошо жил, жена того поляка — она русскаябыла — не давала ему нашу речь позабыть. А потом поляк — он был на королевскойслужбе — поехал по какой-то надобности в город Вену, где встретил испанскогобоярина по фамилии Монтойя. У него как раз незадолго до этого умер единственныйсын, и когда он увидал Алекса, то чуть ума не лишился, ибо оказались они схожис тем умершим, что две капли воды. Уж не ведаю, как Монтойя уговорил полякаотдать ему Алекса, только тот отдал-таки. Боярин испанский нашего Алексаусыновил, дал ему новое имя, какое подобает по испанскому обычаю, воспитал его.И по достижении нужного возраста определил на службу к королю, как своегозаконного сына. Так что вот...

— Брешет, брешет он! — раздался в эту минуту голосНикодима Сажина, который притих было, пораженный разворотом событий, а теперь,почуяв, что его врагам особой веры нет, решил подлить масла в огонь. —Сказки, байки! Да слыханное ли дело?! Ишь, испанец он, да поляк, да русскийразом — не разбери поймешь кто! В огороде бузина, а в Киеве дядька. Аэтот? — грозно подступил было к Даньке, но тотчас отпрянул на безопасноерасстояние от Волчка. — Этот-то кто таков будет? Тоже небось иноземец?Понаехало вас тут на нашу голову — на добрых людей напраслину возводить да девокнашенских бесчестить!

— Да кто ее бесчестил-то! — возопил окончательновыведенный из терпения Данька. — Кто, ну кто?!

— Ты! — подскочила к нему Мавруха, у которойприпадки возмущения по поводу утраченного девства странным образом совпадали сприступами отцовской ярости, а стоило Никодиму успокоиться или забыться, как иона переставала переживать. — Ты и бесчестил. Как завалил меня на спину,да еще придавил, чтоб не дергалась...

— Опять за рыбу гроши, — процедил сквозь зубыДанька. — Ну, с меня хватит!

Этот возмущенный выкрик вызвал откровенную усмешку на лицегосударя, который поглядывал на Даньку без особого гнева, а даже с некоторымрасположением, которое всегда возникает между сверстниками. Ведь Даньке с видубыло лет пятнадцать от силы, а императору только через два месяца, 12 октября,должно было исполниться четырнадцать. Он прежде времени повзрослел, оказавшисьна троне, а оттого выглядел значительно старше своих лет. Причем люди, хорошоего знавшие, помнили, что так он стал смотреться, едва заговорили о возможномдля Петра Алексеевича престолонаследии. Тогда светлейший князь Меншиков взялего под свое крыло, объявил женихом дочери — и Петр наконец сообразил, что онбольше не изгнанник в собственном отечестве, а его грядущий властелин. Он токазался избалованным ребенком, то в чертах его проскальзывала некая ранняяумудренность, порою даже усталость от этой мудрости — этакая брезгливаяпресыщенность, какую можно увидеть в лицах пожилых людей, но какой не наживаютнекоторые старики, прожившие счастливую жизнь. Жизнь юного русского императораникогда нельзя было назвать счастливой, оттого и обрели его черты выражениехолодного недоверия ко всем и каждому, оттого и производил он отталкивающеевпечатление престарелого юнца.

Вот и сейчас он смотрел на распаленного злостью и горемДаньку так, словно хотел сказать: «С тебя хватит, говоришь? Ты намерен что-тоизменить? Но здесь только один человек волен и способен менять судьбы людей.Этот человек — я, а твоя участь — покорно снести все, что предписано моейволей!»

Однако Данька, чье терпение совершенно иссякло, даже не далсебе труда заметить пренебрежительную усмешку императора. Он пошарил вокругвзглядом, и лицо его прояснилось, когда он заметил чуть поодаль прекраснуювсадницу в синем платье — Екатерину Долгорукую. Все были так увлеченыслучившимся, что не обратили внимания на ее появление, а княжну слишком утомилоединоборство, с конем, чтобы наброситься на мужчин с упреками за невнимание ксвоей особе. Все, в чем она пока что смогла выразить снедавшее ее раздражение, —это грубо отпихнуть стремянного, который помог ей сойти с седла, и горничнуюдевушку, пытавшуюся смахнуть пыль с роскошного платья госпожи.

Данька вскочил с колен и низко поклонился красавице.

— Простите, ради Бога, за вольность, — сказал он свыражением таким свободным, словно к высокородной княжне обращался неизмученный оборванец, а по меньшей мере равный ей по рождению. — Позвольтевам секретное словечко молвить.

Княжна, то ли от изумления, то ли от возмущения, не издалани звука — только кивнула. Оба князя Долгорукие и император тоже не успеливмешаться, явно пораженные такой наглостью и опешившие. На лице Екатериныпромелькнуло выражение брезгливости, когда Данька подошел к ней слишком близко,она отпрянула было — однако при первых же его словах, остававшихся неслышнымидля остальных, широко распахнула свои удивительно синие глаза и взглянула наюнца с таким выражением, что любому стало ясно: на смену злости пришла полнаярастерянность. Она даже приоткрыла маленький вишневый ротик и совсем по-девчоночьиуставилась на Даньку, который посматривал на нее с затаенной улыбкою.

Более того! Точно такая же улыбка, словно отразившись взеркале, засияла и на точеном лице княжны!

— А не врешь? — вымолвила наконец Екатерина.

— Да ведь в том очень просто убедиться, — ответилДанька, плутовски склонив голову.

— И в самом деле, — с этим новым, необычайнокрасившим ее, девчоночьим выражением хихикнула княжна и что-то шепнула своейгорничной.

Девка хлопнула было глазами, запнулась, но, приметивпромельк недовольства на лице барыни (княжна Екатерина была точным подобиемотца, а значит, вспыльчива до крайности), заспешила к дому, схватив за рукуДаньку и волоча его за собой. Он едва бросил прощальный взгляд на Хорхе,по-прежнему лежавшего на земле, и сделал знак Волчку. Пес тотчас лег рядом сраненым.

— И когда же мы теперь опять увидим еговеличество? — В голосе барона Остермана звучала безнадежность.

Степан Васильевич Лопухин, камергер государя, посмотрелвиновато: