Зеленый велосипед на зеленой лужайке - Лариса Румарчук

— Представляешь, я не могла отлепить кастрюлю, — пожаловалась я.

— Вранье! — отрезала Люська и отвернулась.

— Ну знаешь… — Я тоже рассердилась, лицо у меня горело, а перед глазами плыли радужные круги. — Если на то пошло, я вообще могла задохнуться. Не веришь?! — закричала я. — Попробуй-ка сама. — И я стала совать ей в нос кастрюлю.

— Ну и что, — презрительно сказала Люська, — могла бы просто сидеть с кастрюлей и не дудеть. А ты «ду» да «ду». Ду-ра!

И тут я проснулась!

— Вставай, принцесса! — тормошила меня мама. — Сейчас остановка большая, побежим на рынок. Хочешь с нами?

Какая остановка?! Какой рынок?! И где Люська? Я ей сейчас покажу «дуру»!

— Ты что, еще не проснулась? — Мама наклонилась надо мной, и я увидела близко ее такие родные глаза, от которых лучами струилось тепло.

— Мы на рынок, — повторила она. — Тут, сказали, недалеко. А то у нас все продукты кончились. И Лариса Андреевна с нами. Слава богу, она вчера тоже успела вскочить…

Я сразу все вспомнила: и то, что мы едем в настоящем поезде, и то, как мама вчера чуть не отстала, но все-таки не отстала, и то, что Люська не называла меня дурой по той простой причине, что Люськи здесь вообще нет. Тут я прониклась мгновенной жалостью к Люське: ведь она сейчас, в это самое мгновение, не проснулась в поезде, как я, а, наверное, торчала у водокачки, и никто не звал ее на рынок на незнакомой станции, а в лучшем случае посылал за хлебом в соседнюю лавочку.

Лариса Андреевна ждала нас внизу, на станции. Да, это была настоящая станция, а не вынужденная остановка в поле или в лесу.

Я увидела ее сразу, всю, и у меня захватило дух.

Ведь это была первая настоящая станция на нашем пути! Первая станция в моей жизни! Сначала я охватила ее целиком: и гул, и краски, и запахи. (Как, бывало, с раскрытым ртом впитывала, «проглатывала» новогоднюю елку. И все сливалось в один блистающий шар, в один миг блаженства.) И только потом, в следующую минуту, стала рассматривать по частям. Сначала я ухватила глазами здание вокзала, и одноэтажный дом из красного кирпича показался мне необыкновенным. Какие огромные окна — от пола до потолка! И не четырехугольные, как обычно, а полукруглые. А рядом — всякие лавочки, и народу — тьма. А дальше — рельсы, рельсы, скрещиваются, расходятся и снова сходятся. И всюду — поезда. Зеленые вагоны со множеством окон — я уже знаю, что это пассажирские. И товарняк вроде нашего: буро-рыжие вагоны из досок. Всюду снуют паровозики. Вот один отцепился и лихо покатил по путям.

И черные кучи угля, выблескивающего на солнце, как сокровища Аладдина, и пар из-под колес, и бьющий в ноздри острый, пыльный, горячий дух кочегарки, и закопченный мужик, сосредоточенно простукивающий колеса, — все это было новой, волнующей, незнакомой мне жизнью.

Какой-то мужчина, в пижаме, с опухшим лицом, высунулся из зеленого вагона и закричал зычным голосом:

— Эй, сколько стоим?

Кто-то ответил:

— Семнадцать минут.

И пассажир робко опустил ногу на ступеньку… А ступенька прочная, железная и к вагону припаяна намертво, не то что наша, на веревочке держится…

«Вот бы ему нашу лесенку», — весело мимоходом подумалось мне, и я прыснула в кулак, представив себе, как пассажир в пижаме болтается в воздухе, вцепившись в лесенку, а она раскачивается из стороны в сторону.

…Кто-то бежит к ларьку и пристраивается в хвост очереди. Кто-то, чуть не сбив нас с ног, устремляется обратно к поезду: в руках кульки, пахнет подгорелым маслом…

И все это гудит, трубит, обволакивает белыми парами, пышет в лицо распаренной картошкой, соленой кадушкой, горячим углем… Узловая станция!

Мама сжала губы (у нее была такая привычка — сжимать губы в решительные моменты) и цепко ухватила меня за руку. Я поняла: она боится потерять меня в этой кутерьме. Да я и сама боялась. Даже Майка струсила. Обычно у нее нахальный вид. А тут — хвост между ног и все жмется к маме.

Одна Лариса Андреевна не растерялась. Недаром с мужем-геологом исколесила всю страну. Ее узкие глаза из-под нависших век равнодушно скользили поверх вокзала, поверх ларьков, составов, снующих людей… Мы прошли насквозь здание вокзала — оказывается, у него был еще один выход — и очутились на небольшой площади.

Навстречу нам сразу же метнулось несколько женщин с корзинами и ведрами.

— А ну картошечку горяченькую!

— Кому огурчики малосольные?

— Может, здесь купим? — неуверенно предложила мама.

— Берите, берите, люди хорошие. — И женщина отвернула белую тряпицу.

Но Лариса Андреевна сразу же отстранила ее своим властным, прямо-таки свинцовым взглядом:

— Нет, нет, только на рынке. Там дешевле. — Это она уже маме.

А я подумала вдруг, что глаза у нее такого же цвета, как рельсы, и такие же холодные и острые.

— Вот что, милая, ты лучше скажи, где здесь рынок? — обращается она к торговке.

— Ры-нок? — повторяет та разочарованным голосом. — Идите прямо, потом направо, потом снова прямо, увидите водонапорную башню. А за ней сразу и рынок.

— Далеко это? — озабоченно спрашивает мама.

— Да какой далеко? Туточки.

Лариса Андреевна зашагала по мостовой. Мы с мамой — следом. А Майка весело помчалась вперед, время от времени оглядываясь и возвращаясь.

Глядя на спину Ларисы Андреевны, на ее затылок с короткой стрижкой, на ее крупную широкую походку, я подумала, что если бы она хотела пойти в гусары, как одна девушка, о которой мне рассказывала бабушка, то уж ее-то наверняка не разоблачили бы.

Когда дошли до серой дощатой башни (видимо, это и была водонапорная башня), Лариса Андреевна остановилась, дождалась нас и сказала:

— Ну вот и рынок. Только без меня ничего не покупайте. Знаю я этих деревенских куркулей. Так что договорились — торгуюсь я.

И Лариса Андреевна стала рассказывать, как она намоталась по деревням с вещичками, когда приехали в эвакуацию и мама заболела легкими, — «все выменяла на сало и яйца, голая осталась». Ее узкие глаза еще более сузились, из-под тяжелых век холодно блеснула сталь, словно хорошо отточенный нож. И мне на секунду стало не по себе.

Рынок разочаровал меня. Всего пять или шесть рядов под открытым небом, под сильным солнцем. И те, считай, пустые. Картошка да семечки — вот и весь товар. И только в одном месте были разложены куски масла, твердые, запотевшие, видно, только что из погреба, и такие желтые, словно это не куски масла, а слитки золота.

Я облизнулась. А Майка повела носом и — раз — поставила лапы на прилавок.

— Кыш, кыш! — возмущенно закричала торговка, словно Майка была курицей, и замахала на нее руками.