Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

– С нока-рея сорвался, что ли? – понеслось в ответ.

Боцман стоял, смеясь над этим потревоженным муравейником.

– Пожалуйте, ваше высокоблагородие! – распахнул он перед Ушаковым калитку.

Антоша Селевин непритворно обрадовался старому товарищу. Он и в капитан-лейтенантском чине, как и в гардемаринском, был такой же «Се-не-левин»: маленький, угреватый, невзрачный.

– Наконец-то изволили пожаловать, Феденька! – говорил он, обнимая Ушакова. – Заждался я тебя. Меня давно в Таганроге прам ждет. Лучше там командовать прамом, чем в этой пыльной дыре фрегатом! Ну, ваше высокоблагородие, извольте принимать свою посудину!

И Селевин повел Ушакова к стапелю.

Как и ожидал Федор Федорович, его «посудина» пока что больше напоминала рыбий остов, чем корабль: торчали одни голые ребра шпангоутов.

Здесь, на стапеле, была занята большая часть экипажа и офицеров.

Селевин представил Ушакову корабельных лейтенантов, следивших за работой. Расторопнее и живее остальных показался Федору Федоровичу небольшой смуглый Иван Лавров.

Ушаков переходил от одной группы матросов к другой, говорил с ними, присматривался к команде своего будущего корабля.

У штабеля досок, которые подносили с берега к кораблю десятка два матросов, он застал жаркий спор. Федор Федорович издалека уловил архангельские морские словечки, знакомые ему по мичманскому плаванию в Белом море.

– Хорошо, коли припадет много ветра, а ежели море остеклеет[29], тогда что будешь делать? – спрашивал спокойный, низкий голос.

В ответ раздался скрипучий тенорок, напиравший по волжски на «о»:

– Конечно, худая снасть отдохнуть не дасть!

Заметив подходившего капитана, спорщики разом притихли.

Теперь Федор Федорович разглядел их. Они оба были в летах. Но один – весь седой, а другой – черный и худой, как цыган.

– Что, и архангельские у нас есть? – подходя к ним, живо спросил Ушаков.

– Этого цвету – по всему свету, – окая, иронически заметил черный.

– Точно так, ваше высокоблагородие, есть, – спокойно ответил седой матрос. – Вся наша артель – архангельцы.

Ушаков оглядел матросов:

– Хорошо. Семьей дружнее работать! Значит, море будет не в диковинку?

– Не впервой, ваше высокоблагородие!

– Тебя как звать-то?

– Канонир первой статьи Карташев.

– Какие из архангельцев моряки? Разве у них море? – как бы про себя заметил черный.

– А ты откуда? – обернулся к нему Ушаков.

– С Волги, ваше высокоблагородие, – не без гордости ответил он. – Матрос первой статьи Ефим Зуб.

– Вот построим наш корабль, выйдем в море, тогда и увидим, кто какой моряк! – сказал Федор Федорович, уходя.

– Верно! – понеслось ему вслед.

«Карташев – рассудителен и спокоен, как надо быть артиллеристу. А Зуб – горяч и быстр, такому только с парусами управляться», – подумал Федор Федорович.

Он зашел в мастерские, заглянул в громадную залу чертежной, в магазейны. Не упустил ничего. Узнал, что гвозди привозят из Пошехонья, а железо – от Демидова из Ярославля. Посмотрел в писарской караулке, сколько на сегодня оказывается по кораблю № 4 «морских служителей в нетях». Узнал, кто из них, чем и как болен. Не поленился заглянуть во все сараи – купорный, шлюпочный, блочный, даже в сарай для чистки пеньки, хотя в нем стояла невероятная пылища.

– Ну вот, остался только парусный сарай, и все хозяйство, – с облегчением сказал Селевин.

– Алексей Наумович Сенявин говаривал: «Мастер парусного дела – душа корабля». Зайдем-ка, Антоша! – ответил Ушаков.

По дороге к парусникам их нагнал боцман. Селевина вызывали в контору срочно подписать провиантский табель, который озаглавливался без всякой канцелярской хитрости: «кто с кем в каше».

– Вот, Федор Федорович, наш лучший боцман! – сказал Селевин, указывая на моряка.

– Как звать?

– Макаров, ваше высокоблагородие.

– Мы его зовем попросту Макарычем.

– Так точно, Макарыч! – браво подтвердил боцман.

Ушаков оглядел его. Как и полагается быть боцману, крепок, смышлен и хитер. Но ничего не сказал, только кивнул головой и продолжал путь к парусникам один.

Подходя к длинному сараю, где шили паруса, Ушаков услыхал, как чей-то мягкий тенорок рассказывает.

Федор Федорович прислушался.

– Лучше нашего русского леса ничего нет на свете! Березки стоят белые-белые, чистые, стройные, как девушки. А сосенки – гонкие[30], ровные, как свечечки. И на солнышке – особенно на закате – они точно золотые, так и горят. Красота неописанная! Глядел бы – и не нагляделся бы…

Ушаков поднял брови. Он очень любил море, но и лес любил с детства.

А тенорок, словно пел, продолжал:

– А как подымется ветер, зашумит, загудит бор, заговорит своим голосом, – лучше моря! Сидел, бы и слушал…

Федор Федорович зашел в мастерскую. Несколько человек шили паруса. Говорил рыжеватый небольшой, матрос.

Увидев капитана, матрос притих и наклонился над полотном.

– Ты из каких краев? – спросил у рассказчика Ушаков.

– Тверской, ваше высокоблагородие.

– Как звать?

– Федор Скворцов.

– Будешь у меня денщиком. Бросай иглу, пойдем!

– Слушаю, ваше высокоблагородие! – проворно вскочил на ноги Скворцов.

Дом капитана корабля № 4 стоял на самом краю, у степи.

Федору Скворцову это очень понравилось.

– Пусть она и степь, а не наше поле, да все-таки простор. Тут и птичка скорее будет и суслик…

– И саранча, – пошутил Ушаков.

Ушаков с утра до позднего вечера не выходил из адмиралтейства. Большую часть дня он проводил или у стапеля своего строящегося корабля, или в громадной чертежной зале, где на полу чертили в натуральную величину корабельные части. С этих чертежей потом делались лекала, по которым изготовлялись отдельные детали корабля.

Впрочем, капитана Ушакова можно было видеть в течение дня всюду: у корабельных плотников, кузнецов, в угольном сарае и провиантском магазине. А порой невысокая, плотная фигура капитана мелькала на берегу Днепра, где стояли плоты с дубовым и сосновым лесом.

Ушаков вникал в каждую мелочь – ведь плавать-то на «Св. Павле» придется всем им, строителям!