Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

Сорокин отрицал свою вину и осуждал Ушакова:

– Мужлан. Я сразу увидал: не годится к нам в капитаны!

Матросы говорили по-иному.

– Одначе какой вспыльчивой, ровно фальшфейер[23]! – говорил матрос, стоявший тогда у колокола.

– Ежели хочешь знать, он прав!

– Да, но, как говорится: тяни-тяни, да и отдай! Как сама пришла, пусть бы уж больше склянок не бил!

– Если закон сполнять, тогда пришла сама, аль не пришла – все едино! Понимаешь?

– Э, что тут закон! Сказано: как, брат, ни пыжься, а выше клотика[24] не влезешь! Надо было уступить. А теперь уберут, как пить дать уберут. А капитан он стоящий, крепкий!

Прошло несколько дней после отъезда императрицы. Ушаков оставался на месте. Все на яхте уже думали: пронесло.

Но в субботу к яхте подошла адмиралтейская шлюпка. Она привезла капитан-лейтенанту Федору Ушакову пакет. Адмиралтейств-коллегия приказывала ему сдать яхту старшему по себе офицеру и явиться в коллегию.

Все-таки злополучная склянка отозвалась!

Ушаков с легким сердцем покинул императрицыну яхту «Счастье».

«Хорошо птичке в золотой клетке, да еще лучше на зеленой ветке! – думал он, отваливая от надоевшей яхты. – Оставайтесь тут со своими кувертами и реверансами!»

В Адмиралтейств-коллегии ему сказали, что до вторника заседания не будет.

Он вышел и остановился у подъезда с чемоданом в руке, раздумывая, где бы устроиться на эти три дня.

Если бы Морской корпус оставался на месте, можно было бы пожить у кого-нибудь из знакомых служителей. Но он сгорел еще в 1771 году. Во время пожара сгорели почти все корпусные здания. Морской корпус пришлось перевести в Кронштадт.

«А если пойти к тетушке Настасье Никитишне?» – вдруг мелькнула мысль.

Только подумал о домике под березой – и сладко заныло сердце.

Прошло так много времени – десять лет, а он все не забыл голубоглазую, улыбчивую Любушку. Сквозь горечь обиды, которую она ему нанесла, все-таки пробивалась любовь.

Ушаков ничего не знал о Любушке – где она, как живет со своим Метаксой (ему втайне было бы приятно, если бы они жили не в ладу), и он давно хотел разузнать о ней.

Кроме Настасьи Никитишны, спросить о Любушке было не у кого, а за последние пять лет он впервые остановился в Петербурге.

Он с грустью прошел мимо здания Морского корпуса. «Связи» – деревянные флигели, где жили кадеты, их поварня, хлебная – все это сгорело дотла, а сам дом Миниха, который считался когда-то красивейшим на Васильевском острове, стоял как скелет: одни обгорелые стены и пустые глазницы закопченных окон.

Вот и Двенадцатая линия.

Как много построено новых домов!

Цел ли домик под березой?

Ушаков невольно ускорил шаг. Береза видна. И домик целехонек! Федор Федорович взошел на знакомое крылечко. Дверь в сени стояла открытой. Он шагнул дальше и постучал в комнату налево.

– Входите! – раздался голос Настасьи Никитишны.

Ушаков раскрыл дверь и остановился на пороге: за столом, перебирая грибы, сидели совершенно седая Настасья Никитишна и Любушка.

Тогда, десять лет назад, он оставил Любушку на пристани в Воронеже тоненькой шестнадцатилетней девушкой, а теперь перед ним была молодая женщина. Ее голубые глаза смотрели по-иному, но ослепительная, все озаряющая улыбка была все та же.

Любушка, не стесняясь тетушки, кинулась к Ушакову. Плача и смеясь, она обняла его, прижалась к его белому парадному мундиру. А он стоял, несколько ошеломленный, с чемоданом в одной руке.

Еще минуту назад Ушаков думал, что никогда не сможет простить ей измену, забыть огорчение, которое она причинила ему. Но вот она рядом – и он уже забыл обо всех обидах.

Оказалось, что его письма она не получила. Ждала и тосковала. А тут вернулся из Азова Метакса, стал ухаживать за ней.

Мать уговаривала Любушку выйти замуж за подрядчика: человек он солидный, с положением, не то что мальчишка-лейтенант.

«Да и где этот твой Федя? Думаешь, он помнит о тебе? Если бы помнил, давно отозвался бы, а то вот прошло три года, а от него ни словечка. Стало быть, не хочет. Нашлась у него другая невеста: этого цвету – по всему свету!» – нашептывала дочери Марья Никитишна.

– А Метакса пристал ко мне, – продолжала рассказывать Ушакову Любушка, – как с ножом к горлу: выходи замуж. Я говорю: ты мне не люб. А он смеется: стерпится-слюбится! Тяжело было, обидно, что от тебя – ни словечка. И как-то стало все безразлично… Надоели они оба с уговорами. Я взяла да сдуру, чтобы только отвязаться, и вышла замуж… Думала: вся моя любовь к тебе угасла. А вот прошло столько лет и оказалось: люблю я только тебя одного! – говорила Любушка, обнимая его.

– Так кажется. Увидала меня, и в эту минуту действительно любишь, а с глаз долой – из сердца вон! – заметил Ушаков.

– Как тебе не стыдно, Феденька! Да я бросила семью, сына, прилетела сюда, за тридевять земель, чтобы хоть разок посмотреть на тебя!..

В Любушкиных глазах сияло такое искреннее чувство, что Ушаков больше ничего не сказал.

– Ну, верю, верю!.. Значит, не спросясь уехала в Петербург? А с кем же сын?

– Я сказала мужу, что еду в Петербург. А сына оставила с бабушкой.

– А как же ты думала разыскать меня?

– У тетушки есть знакомый канцелярист в Адмиралтейств-коллегии. Через него мы узнали, что ты назначен на императрицыну яхту. Я радовалась за тебя…

– Печалиться надо было, а не радоваться, – усмехнулся Ушаков.

– Радовалась и ревновала!

– А ревновала-то к кому же? К императрице, что ли?

– К фрейлинам!

– К фрейлинам? Да им по сту годов каждой. Беззубые…

– Почему такие старые?

– Императрице самой пятьдесят, так что же она двадцатилетних рядом с собой держать будет?

– Я так хотела тебя видеть! Однажды даже подъехала к яхте на лодке, – рассказывала Любушка. – Видела тебя – ты был на палубе, а потом вдруг ушел и больше не показывался. Чтобы поговорить с тобой, все рассказать, объяснить, я решила ждать здесь хоть до зимы! Я была уверена, что когда-нибудь мы встретимся. И вот теперь я счастлива! – И она прижалась к нему.

– А как же все-таки муж? – немного погодя спросил Ушаков. Любушка молчала. – Помнится, красивый такой, черноглазый. И рассудительный, деловой.