Пойте им тихо - Владимир Маканин

— Я «наш», ребята… Ну разве нет?

— Наш, наш, — Леонтий решил во всем поддакивать.

Он уже понял, что это не сон, не кошмар. Он только не мог сообразить, где он находится, как сюда попал.

В гостиной оставался еще в углу низенький столик с недопитыми бутылками — к нему Якушин и тянул Леонтия. Якушин был счастлив. Наконец-то он услышал, что он «наш». Оба выпили. Якушин тихо плакал. Теперь он хотел песню — «ту самую, нашу, из детства». Леонтий уступал во всем. Он постарался ухватить мелодию. И теперь оба пели:

Караси, караси,

голубая речка…

Вошли Валера с Серегой и с ними Зоя. Они бранились. Они никак не могли сойтись в цене за обратный внос мебели.

— Да вы просто кретины! — кричала Зоя. — Я вообще не обязана вам платить!

Якушин, увидев Валеру и Серегу, кинулся к ним:

— Ребята, ребята. Я — «наш»!

— Да заткнись ты! — Ребятам было не до него.

Зоя крикнула Леонтию:

— Беги скорее вниз! И не отходи ни на шаг. Мебель посреди улицы!

Леонтий не понимал. Наконец понял — помчался вниз.

Якушин цеплялся за ребят. А ребята — Валера и Серега — наседали за Зою:

— Последнее слово, хозяйка. Или ты нам платишь, или нет?

— А с ментами побеседовать не хотите?! — Зоя с криком выскочила из квартиры.

Она заперла их на ключ, на два оборота, и теперь как на крыльях летела в милицию. Она миновала свою мебель. Хлопьями падал снег. Плохо одетый Леонтий честно сторожил добро посреди пустой улицы. Он сидел на комоде, курил и болтал ногами.

* * *

В квартире Валера и Серега сели допивать остатки.

— Это ты нас свел с такой клиенткой? — угрюмо спрашивал Валера у Якушина.

— Ребята, да я… да если надо…

— Молчи уж!

Они допили. За окном чуть брезжило.

— Заперла нас она. Надо как-то выбираться отсюда.

Оказалось, что есть балкон, — на душе сразу стало легче. Этаж был третий, но внизу было много снегу.

— Светает.

— Ага.

Здесь же, на балконе, ребята вдруг заметили, что здорово перемазались краской. Валера сказал:

— Первый раз в жизни пришлось нести крашеную мебель. Даже не заплатили.

Серега махнул рукой:

— Да черт с ними, с деньгами. Ну, Якушин, показывай пример, как надо прыгать! Или давай я первым буду.

— Я! Я!.. — Якушин закинул ногу и перелез решетку.

В глазах его стояли счастливые слезы. С пьянящей душу мыслью: «Я «наш», уж теперь-то я «наш»!» — он прыгнул в темноту, целясь в смутное белое пятно далекого сугроба. За ним прыгнул Серега, а после Валера. Через час их забрала «Скорая помощь».

Их так и поместили рядом — втроем в общую палату. Валера и Серега сломали каждый по руке и ноге. Якушин отделался легче, сломал только ногу. В этом его упрекнули.

Когда боль на минуту утихла, Якушин спросил:

— Ребята, почему вы хотели меня обидеть? — Голос его дрогнул. — Почему вы говорили, что я «не наш»?

Валера ответил сурово. Его мучила боль.

— Не наш!.. Ты даже, когда прыгал, сугроб себе выбрал получше.

Нет туда ни моста, ни парома. И только зимняя дорога идет через Зябликово.

Зато каждую зиму Ермилов пробует и открывает здесь путь. Он ходит у берега, покрикивает, посмеивается. Запряженные одной лошадью сани уже перед ним, все готово, а он похаживает, придает моменту значительность. И это не для себя только, не себя ради. Другие тоже хотят видеть значительность, и вот они видят ее. Ермилов подбирает в сани «для весу» двух бабенок, усаживает их, посмеивается над ними и… вдруг среди собственного посмеиванья, не предупреждая, бьет лошадь сильным коротким движеньем кнута. Лошадь берет сразу, рывком, а бабенок откидывает назад так, что они чуть не ломаются в спине.

Правит Ермилов, понятно, стоя. Бабенки визжат. Он кричит:

— Щас потоплю! Э-эх!

И народ с берега смотрит, как они удаляются, как ровные линии санных полозов секут реку. Ермилов возвращается, вокруг кричат: «Ур-ра!» — но это не все. Сани — это легкая проба. Сани — это опять же для значительности момента. Потому что теперь Ермилов садится за руль и проделывает то же самое на машине. В этот раз никого не берет. Как-никак риск… И теперь уже мы — с этого берега — кричим: «Ур-ра!», а зябликовцы с того берега машут нам руками. Зовут.

Мы — это уже накопившиеся у берега машины, десятка два машин. Те, кто надумали ехать более короткой, зимней дорогой. Прогоны большие, и очень удобно первую остановку сделать как раз в Зябликове, в той особенной деревеньке, где зима — начало жизни.

* * *

Пока стояли в ожидании, я сменил попутную машину — Андрей, знакомый мне шофер, выглянул из самосвала и окликнул:

— Ну так перелазь в мою. Опять вместе поедем.

У него в кабине сидела девочка.

— Поместимся? — спросил я Андрея.

— Конечно!

И Андрей пояснил:

— К тетке ездила. А теперь возвращается… И как только маленькую такую пускают в мороз. Я бы никогда не пустил. Эти деревенские ни о чем не думают.

Девочка сидела меж нами.

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Десять.

Выглядела она на меньше. Щупленькая и ростом мала.

— А звать?

— Машуля…

И больше говорить не хотела. Она была вяленькая и как бы без интереса к окружающему. Мы вылезли смотреть, как пробуют дорогу, а Машуля осталась в кабине. Не захотела. А играло солнце, снег искрил, и Ермилов как раз хлестнул, погнал в первый путь лошадь.

Среди окружающих с нашего берега была небольшая группа. Явно городская. Симпатичный молодой паренек (с магнитофоном в руках) нетерпеливо расхаживал и пинал снег ногой. Он хохотнул и вдруг сказал мне, похлопывая по коробке магнитофона:

— Вот. Всю дорогу на коленях везу… Песни записывать едем!

А в восторженных его глазах читалось: ну, песни — это так, повод. Для отчета. А уж во всяком случае мы погуляем… В их группке была пожилая женщина, видимо старшая. Звали ее уважительно: Розой Петровной. И еще один выделялся парень, этот был быстрый и деловой — для контактов с населением.

— Ур-ра! — раздался общий крик, дорога открыта, и мы помчались по замерзшей реке. А навстречу нам — зябликовцы, те, которым наскучило быть отрезанными. Они, в свою очередь, мчались в райцентр. Кто по делам, кто за покупками, кто просто кино посмотреть в приличном кинотеатре… Зимняя дорога открыта.