Боевой гимн - Уильям Форстен

— Мистер Фергюсон, вы просто не знаете удержу, — гневно бросил инженеру Эндрю, — я вам это уже говорил.

Чак снова закашлялся, и Эндрю оборвал свою тираду, с тревогой глядя на него.

— Сэр, вы можете уволить меня в любой момент. Я оказался прав во время последней кампании, и, честно говоря, у меня такое чувство, что у нас не за горами еще одна война. Этот дирижабль решит наши проблемы. Через месяц он будет готов к эксплуатации. Я подозреваю, сэр, что недели через четыре, когда этот корабль отправится в свой первый полет, нам всем уже будет не до тонкостей бюджетного финансирования.

Стоящий рядом Пэт ухмыльнулся.

— Только, пожалуйста, без комментариев, — предупредил его Эндрю и вошел в ангар.

Задрав голову, он разглядывал гигантский дирижабль, мысленно проклиная Фергюсона за то, что он так неистощим на выдумки и одновременно чертовски прав. Эндрю понимал, что с политической точки зрения это скандал, так как кое для кого в Конгрессе этот дирижабль станет последней каплей, неоспоримым свидетельством того, что армия вышла из-под контроля и виноват во всем Кин. Завтра сюда приедет целый поезд делегатов от Конгресса для встречи с представителями Ниппона, и скрыть от них эту штуковину будет совершенно невозможно. Отчасти Эндрю приехал на день раньше именно для того, чтобы убедиться, что Чак не выкинул какой-нибудь фокус, и в случае чего попытаться упрятать концы в воду, пока не пройдут выборы. Но такого слона нигде не спрячешь.

Однако что будет, если он сейчас остановит здесь работу? Дирижабль просто сгниет в этом ангаре.

— Достраивайте своего урода, — обреченно сказал Эндрю Чаку. — Но учтите, мистер Фергюсон, что с этого момента вы уволены с поста начальника службы артиллерийско-технического снабжения.

Эндрю сурово посмотрел на Чака, и у того разочарованно вытянулось лицо. Молодой инженер зашелся в новом приступе кашля, и строгость во взгляде Эндрю мигом уступила место озабоченности.

— Так, сынок, ты возвращаешься домой вместе со мной, — произнес он, кладя руку на плечо Фергюсону. — У меня в отношении тебя другие планы.

К ним подошли Эмил, Винсент и Оливия. Молодая женщина обеспокоенно подбежала к своему мужу. Несмотря на слабость и огорчение, Чаку удалось выдавить из себя улыбку.

— Ну вот, мы отправляемся домой, — сообщил он жене.

Оливия перевела взгляд на Эмила, который отечески обнял Чака за плечи и увел в сторону.

— Ты ведь все знал об этом строительстве? — резко обратился Эндрю к Винсенту.

— Да, сэр.

— Ты понимаешь, что я должен тебя наказать.

— Я бы на это сказал, сэр, что не в моей власти было что-то предпринять. Воздушный флот подчиняется непосредственно главной ставке на Руси, — с невозмутимым видом ответил Винсент.

Пэт громко фыркнул, и Эндрю смерил его негодующим взглядом.

— Вы все тут против меня сговорились, что ли? Да?

— Сэр, мы ведь знаем, что вы собираетесь участвовать в следующих президентских выборах.

Эндрю был так ошарашен, что не нашелся что сказать.

— О, Кэтлин никому ничего не говорила. И мы знаем это не от Калина, хотя вряд ли вы ему об этом уже сообщили. Дело в том, что… Ну, просто мы знаем, что вы хотите этого. Все наши ребята из Тридцать пятого и Сорок четвертой уже давно догадались.

Эндрю отвернулся и уставился на махину дирижабля.

— Мы нигде не болтали о дирижабле, сэр. Держим языки на привязи, так сказать. Если эта история и еще кое-какие шалости выплывут на поверхность, вы тут будете ни при чем.

Эндрю понимал, что Фергюсон прав. Им был нужен этот дирижабль, нужны усовершенствованные броненосцы, десять новых пехотных корпусов, кавалерийский корпус. Надо было переделать семьдесят пять тысяч гладкоствольных ружей в нарезные, а нарезные — в заряжающиеся с казенника. Им все это было нужно — и поэтому он должен был баллотироваться на пост президента.

Эндрю обвел пристальным взглядом обоих генералов, своих друзей.

— Благодарю вас, но я не слагаю с себя ответственности за это. В конце концов, вы служите под моим командованием.

— Полковник, дорогуша, — расплылся в улыбке Пэт, — из тебя получится обалденный президентище, если, конечно, в следующем году еще будет Республика.

«Я в аду».

Эти слова постоянно звучали у него в голове, задавая ритм всему его существованию… «Я в аду».

Он огляделся. Огромный литейный цех и впрямь напоминал преисподнюю: темнота озарялась огненным светом, плавали клубы ядовитого дыма, а из раскаленных котлов вырывались волны нестерпимого жара. Похожие на души грешников пудлинговщики, скрюченные от тяжелой работы, перемещались по цеху, помешивая жидкое пламя, а вокруг, скрестив руки на груди, стояли настоящие демоны; с их поясов свешивались кнуты, готовые ударить, если рабочий замешкается хоть на секунду.

— Ганс!

Старший сержант Ганс Шудер поднял голову и посмотрел в темные, пылающие гневом глаза Карги, главного надсмотрщика лагеря.

— Работа продвигается медленно. Почему?

Слушая грохочущий голос бантага, Ганс испытывал отвращение оттого, что мог теперь понимать эту речь и даже отвечать на ней. Это была еще одна ненавистная ему уступка. Краем глаза Ганс наблюдал за пудлинговщиками; они не отрывались от работы, но он знал, что рабочие все слышат и боятся, что сегодня настанет их черед быть убитыми «в назидание». Хотя Гаарк объявил, что все люди Ганса находятся под его защитой, Карга всегда находил способы обойти этот приказ, заявляя, что тот, кто плохо выполняет свою работу или не соблюдает субординацию, должен быть наказан.

Ганс погонял языком кусок табачной плитки у себя во рту. У него пересохло в горле.

«Может быть, сегодня пришла моя очередь? — подумал он. — И что я так цепляюсь за жизнь? Разве я не предатель? Я управляю этой фабрикой, дающей железо для машин, которые со временем будут обращены против всех людей этого мира и против моей родной Республики».

Республика — она казалось ему теперь полузабытой мечтой, как первая детская любовь. Республика и Эндрю Кин, мальчик, которого он сделал генералом, — как все это далеко. Ганс заставил себя не думать о них, потому что при этом он каждый раз заново переживал всю парадоксальность своего теперешнего существования, а это грозило окончательной потерей рассудка.

Он внимательно разглядывал Каргу. Понять, что значит то или иное выражение лица у бантага, было непросто, и Гансу пришлось долго этому учиться. Неискушенному человеку казалось, что черты лица у представителей расы степных кочевников навсегда застыли в гримасе гнева. Однако те, кому удавалось какое-то время прожить рядом с ними, со временем научались распознавать некоторые тонкости. Впрочем, сейчас Карга и в самом деле был на грани взрыва. Казалось, что лицо надсмотрщика принадлежит какому-то вымершему хищнику, вырубленному из камня первобытным скульптором. Шрам от меркской стрелы, превратившей левую глазницу Карги в безобразный комок плоти, делал его внешность еще более устрашающей. Ганс видел, что его бантаг находится в крайне дурном расположении духа. На щеках Карги виднелись багровые царапины — очевидно, он подрался с соплеменником или поссорился с наложницей. Кому-то придется за это заплатить.