Девушка, которая застряла в паутине - Давид Лагеркранц

– А чисто юридически его достижения принадлежали компании, а не лично ему.

– Именно. Соответственно, хотя Бальдер громко кричал о воровстве, в конечном счете вором оказался он сам, и скоро, вероятно, грянет суд, если только Бальдер не сможет запугать ведущих адвокатов тем, что ему известно. Он передал им, что информация является для него страховкой жизни, и возможно, так и есть. Но в худшем случае она станет также…

– Его смертью.

– Меня, по крайней мере, это беспокоит, – продолжала Алона. – У нас появляются все более явные признаки того, что затевается нечто серьезное, а по словам твоего шефа я поняла, что ты можешь помочь нам с кое-какими фрагментами мозаики.

Бросив взгляд на бурю за окном, Габриэлла испытала сильное желание бросить все и рвануть домой. Тем не менее она сняла пальто и с отвратительным настроением уселась обратно за стол.

– В чем вам нужна помощь?

– Как ты думаешь, что он разузнал?

– Должна ли я понимать это так, что вам не удалось ни наладить его прослушку, ни проникнуть к нему в компьютер?

– На это, душенька, я тебе не отвечу. Но как тебе кажется?

Габриэлла вспомнила, как Франс недавно, стоя в дверях ее кабинета, бормотал о том, что мечтает о «новой жизни»… Что он под этим подразумевал?

– Предполагаю, тебе известно, – сказала она, – что Бальдер считал, будто у него в Швеции украли результаты исследования. Радиотехнический центр Министерства обороны провел довольно обширное обследование и в какой-то мере признал справедливость его слов, хотя дальше разбираться не стал. Тогда же я впервые встретилась с Бальдером, и он мне не слишком понравился. Заговорил меня до смерти и закрывал глаза на все, не касавшееся его самого и его исследований. Помню, мне подумалось, что никакой успех на свете не стоит подобной однобокости. Если для мирового признания требуется такая жизненная позиция, мне оно не нужно, даже в мечтах. Впрочем, возможно, на мое отношение к нему повлияло постановление суда.

– Об опеке?

– Да, его тогда только что лишили права заниматься сыном-аутистом, поскольку он не уделял тому никакого внимания и даже не заметил, когда мальчику свалился на голову чуть ли не целый стеллаж его книг, и, услышав, что он восстановил против себя буквально весь «Солифон», я прекрасно поняла, почему. Мне подумалось: так ему и надо.

– А дальше?

– Дальше он вернулся домой, и у нас заговорили о том, что ему бы надо предоставить какую-то форму защиты; тогда я снова с ним встретилась. Всего несколько недель назад. Просто невероятно, но он совершенно изменился. Не только потому, что сбрил бороду, привел в порядок прическу и похудел. Он сделался более тихим и даже немного неуверенным. От его одержимости не осталось и следа, и я помню, что спросила его, не волнуется ли он по поводу предстоящих процессов. И знаешь, что он ответил?

– Нет.

– Он с невероятным сарказмом заявил, что не волнуется, поскольку перед законом все равны.

– И что же он имел в виду?

– Что мы все равны, если одинаково расплачиваемся. В его мире, сказал он, закон – не что иное, как меч, которым пронзают таких, как он. То есть он, конечно, волновался. Волновался и потому, что знает вещи, которые не так-то легко носить в себе, даже при том, что они могут его спасти.

– А он не сказал, что это?

– Он сказал, что не хочет лишиться своей единственной козырной карты. Хочет подождать и посмотреть, насколько далеко готов пойти противник. Но я заметила по нему, что он выбит из колеи. В какой-то момент он выпалил, что есть люди, желающие причинить ему вред.

– Каким образом?

– Не чисто физически, по его мнению. Они главным образом хотят отобрать у него его исследования и доброе имя. Но я не уверена, что он действительно считает, будто на этом все закончится, поэтому предложила ему завести сторожевую собаку. Мне вообще кажется, что собака была бы отличной компанией человеку, живущему в пригороде, причем в слишком большом доме. Однако он отказался. Резко заявил, что сейчас держать собаку не может.

– Как ты думаешь, почему?

– Не знаю. Но у меня возникло ощущение, что его что-то тяготит, и Бальдер не стал особенно громко протестовать, когда я организовала установку у него в доме новейшей системы сигнализации. Ее только что установили.

– Кто?

– Охранное предприятие, с которым мы обычно сотрудничаем, – «Милтон секьюрити».

– Хорошо, очень хорошо. Но я бы все-таки предложила вам перевезти его в какое-нибудь надежное место.

– Дело обстоит так плохо?

– Риск, во всяком случае, существует, и этого достаточно, ты согласна?

– О, да, – ответила Габриэлла. – Ты можешь прислать сюда какие-нибудь документы, чтобы я сразу же могла поговорить с начальством?

– Посмотрим, но я даже не знаю, что могу в данный момент предпринять. У нас тут… довольно серьезные компьютерные проблемы.

– Неужели ваше ведомство может себе такое позволить?

– Нет, ты права, полностью права. Я тебе перезвоню, душенька, – сказала она и положила трубку, а Габриэлла несколько секунд не двигалась с места, глядя на метель, все более злобно хлеставшую по окну. Затем достала свой «Блэкфон» и позвонила Франсу Бальдеру. Она звонила снова и снова – не только чтобы предупредить его и проследить за тем, чтобы он немедленно переехал в какое-нибудь безопасное место; ей вдруг захотелось поговорить с ним, узнать, что он имел в виду, говоря: «В последние дни я мечтаю о новой жизни».

Однако никто не знал, а если бы узнал, то не поверил бы, что Франс Бальдер был полностью поглощен попытками заставить сына нарисовать еще один рисунок, сияющий странным светом, будто из другого мира.

На компьютере замигали слова:

Чума громко закричал хриплым, почти безумным голосом, что было, пожалуй, немного неосмотрительно. Впрочем, соседи, если и услышали его случайно, едва ли могли догадаться, в чем дело.

Дом Чумы не слишком напоминал место для совершения переворотов в сфере политики национальной безопасности на высшем международном уровне. Он больше походил на пристанище асоциального элемента. Жил Чума на Хёгклинтавэген в Сундбюберге – крайне непрестижном районе Стокгольма с унылыми четырехэтажными домами из блеклого кирпича, а о самой квартире вообще ничего хорошего сказать было нельзя. Там не только пахло чем-то кислым и затхлым. На письменном столе Чумы, среди всевозможного хлама, валялись остатки еды из «Макдоналдса» и банки из-под кока-колы, скомканные листки с записями, крошки от печенья, немытые кофейные чашки и пустые пакетики от конфет, а если часть всего этого и попадала в корзину для бумаг, то последняя не опорожнялась неделями, и по комнате нельзя было пройти ни метра, не наступив на хлебные крошки и гравий. Впрочем, никого из его знакомых это не удивляло.