Токсичный роман - Хезер Димитриос

Великан не проходит мимо по пути к двери, он проталкивается, пихая меня плечом, словно регбист, так что меня впечатывает в проход, а позвоночник врезается в угол стены. Боль пронзает спину. Он не замечает. А может, как раз замечает. Ублюдок. Как только он захлопывает за собой дверь, мама набрасывается на меня.

– Что я говорила тебе о домашних обязанностях? – говорит она. – Я начинаю уставать от этого, Грейс. Сначала плохо вымытая посуда, теперь обед Роя или игрушки Сэма. – Она поднимает палец в угрожающем жесте классического диктатора. – Лучше бы тебе взяться за ум, юная леди. Ты ходишь по тонкому льду.

Послушать ее, так я все время хожу по тонкому льду. Это топография моей жизни. Холодно, скоро сломается, уверенности нет.

Ей не нужно напоминать мне, что случится, если лед треснет под ногами. Папа пообещал мне помочь оплатить театральный лагерь в Интерлокене этим летом, эту классную программу в Мичигане. Я копила деньги на него как сумасшедшая, работая в две смены на выходных в «Медовом горшочке», чтобы помочь отцу наскрести пару сотен долларов на освобождение от пригородного ада на несколько недель.

Я опускаю голову еще ниже в этот раз и становлюсь «поверженной дочерью». Она кузина «раскаивающейся и раболепной женщины», но более уставшая. Если бы это был мюзикл, то «поверженная дочь» повернулась бы к зрителям и спела бы что-то вроде «У меня была мечта» из «Отверженных». Весь зал бы рыдал.

– Прости, – снова говорю я тихо.

Нужна вся сила воли, чтобы не позволить растущему внутри раздражению проникнуть в голос, рот, руки. Чтобы оставаться «поверженной дочерью», я смотрю на свои розовые ботинки «Доктор Мартенс», потому что когда опускаешь глаза, то показываешь свою никчемность и позволяешь другому почувствовать превосходство, а это повышает шансы на то, что они поведут себя великодушно. Ты когда-то спрашивал меня об истории моих ботинок, и я рассказала тебе, как нашла их в секонд-хенде на Сансет бульваре и была уверена, что девушка, носившая их до меня, писала стихи и танцевала под Ramones, потому что в них я чувствовала себя ближе к искусству. «Бетти и Беатрис – мои родственные души-ботинки», – призналась я, а ты спросил, всем ли своим ботинкам я даю имена, и я ответила: «Нет, только этим», а ты сказал: «Круто», а потом прозвенел звонок, и я жила этими двумя секундами разговора остаток дня. Так что хоть моя мама и вела себя ужасно этим утром, ботинки смогли немного подбодрить меня. В общем, все будет хорошо, пока в мире существуют розовые ботинки в стиле милитари. Однажды я именно это тебе скажу, и ты притянешь меня к себе и шепнешь: «Я так чертовски люблю тебя», и я почувствую себя на пять миллионов баксов.

– Прости, – фыркает мама. – Если бы я получала монетку каждый раз, когда ты это говоришь… – Она бросает взгляд на часы. – Иди, а то опоздаешь.

Я хватаю сумку и свитер, чего в Калифорнии зимой вполне достаточно. Подумываю о том, чтобы хлопнуть дверью по пути на улицу, но это плохо для меня кончится, так что я тихо ее закрываю, а потом несусь по тротуару, прежде чем мама придумает новый повод злиться на меня.

Мне нужно отправиться в мое счастливое место. Сейчас. Я не могу позволить, чтобы мой день был таким. Мне нужно стряхнуть произошедшее в стиле Тейлор Свифт.

Школа Рузвельт Хай меньше чем в десяти минутах пути, и я провожу это время в наушниках, слушая саундтрек к «Аренде» – возможно, лучшей вещи 90-х. Он уносит меня в Нью-Йорк, компанию богемных друзей, мое будущее. Некоторые люди бегают или медитируют, чтобы снять стресс, а я отправляюсь мыслями туда. Представляю, как иду по улицам города мимо полных мусорных баков с копошащимися крысами, крутых бутиков и кофеен. Повсюду люди. Меня окружают кирпичные здания с пожарными выходами, и я запрыгиваю в метро и лечу под городом в театр «Недерландер», где поставлю спектакль или мюзикл. Возможно, даже смогу возродить бродвейскую «Аренду». К тому времени, как я добираюсь до школы, музыка бурлит во мне («Виват, богемная жизнь!»). Мама, Великан и дом раскалываются и пропадают, и их заменяет моя настоящая семья, персонажи «Аренды»: Марк, Роджер, Мими, Морин, Энджел, Коллинс, Джоанн. Я в порядке. Пока.

Как только оказываюсь на территории школы, я ищу тебя. Тебя сложно не заметить.

Ты словно Морин из «Аренды»: «С самого совершеннолетия все смотрят на меня – мальчики, девочки. Я ничего не могу поделать, крошка».

Вокруг тебя эта аура крутости, из-за которой люди хотят низко кланяться тебе, зажечь свечу. Святой Гэвин. За собой ты оставляешь звезды. Когда проходишь мимо, клянусь, я вижу летящие искры. Воздух трещит. Шипит. Ты крадешь весь кислород, и я хватаю ртом воздух, тяжело дышу. Меня охватывает жар.

Я хочу украсть кожаный блокнот, который ты постоянно носишь с собой. Там песни и стихи, а может, и наброски. Все твоим почерком, который я никогда не видела, но представляю удивительно аккуратным. Если бы я могла, то забралась бы в твой винтажный «Мустанг», машину плохого парня, и свернулась бы клубочком на заднем сиденье, надеясь, что ты овладеешь мной или хотя бы споешь песню. Я не могу насмотреться на эту сексуальную шаркающую походку, на эти идеально растрепанные черные волосы. Вылинявшая футболка с надписью Nirvana и низко сидящие на бедрах джинсы, черная шляпа, без которой я никогда тебя не видела. У тебя совершенно арктические глаза, настолько голубые, что я все жду, когда увижу в них волны или ледники. И у тебя такой непроницаемый взгляд, словно внутри тебя заперт миллион секретов. Мне нужен ключ.

Больше всего нравится, когда ты играешь на гитаре, склоняясь вперед, левая нога слегка впереди правой, мускулистые руки посылают магию в воздух; ты так сосредоточен на музыке, льющейся из-под этих длинных тонких пальцев. А твой голос – гравий и мед, немного Джека Уайта, немного Тома Йорка. Песни, написанные тобой, – поэзия. Ты закрываешь глаза и открываешь рот, и что-то начинает вращаться внутри меня, быстрее и быстрее, и я готова сделать все, о чем ты попросишь. Когда ты поешь, я представляю, как мои губы касаются твоих, твой язык в моем рту, твои руки повсюду.

Ты самое экзотическое, что есть в нашем убогом подобии города. Бог рока, брошенный жестокой судьбой на окраину, где по крайней мере на двадцать градусов жарче, чем в аду. Мне нравится думать, что я, девушка из Лос-Анджелеса, которой пришлось переехать сюда, могу понять тебя лучше, чем другие. Я знаю, каково слышать гудки машин, вертолеты и музыку всю ночь напролет. Знаю, каково это – нестись по залитым неоновым светом автострадам и находить уличное искусство в самых неожиданных местах. Знаю, каково чувствовать себя живым. Я понимаю, ты всего этого хочешь. Ты смотришь на все вокруг нас так же, как и я: с тихим отчаянием.

В Бирч Гров есть новизна, присущая только городам в Калифорнии: торговые центры растут как грибы, а школы и дома появляются там, где раньше были лишь грядки с клубникой или кукурузные поля. Хоть у нас есть и «Таргет», и «Старбакс», и все такое, в этом месте проводится ежегодное родео. Есть только один винтажный магазин и торговый центр – противоположность Диснейленда: самое унылое место на Земле. Самое худшее, что все здесь одинаковое – дома, люди, машины. Нет ничего радикального. Дикого безумия.