Выжить и вернуться. Одиссея советского военнопленного. 1941-1945 - Валерий Вахромеев

Вдруг разом вздрогнула земля, расколотая разрывами вражеских мин. Дым, пыль, комья земли — все мигом закрыло небо, солнце. Шквал разрывов ураганом пронесся по мирному зеленому полю. Ветер гнал широкую серо-черную полосу дыма. Она густой тенью затягивала изрытое разрывами поле. В ушах стоял нестерпимый звон, от гари и дыма во рту было противно кисло.

Облако дыма, постепенно рассеиваясь и редея, уходило куда-то на север. Наступила звонкая зловещая тишина. Оглушенные канонадой и ослепшие от пороховой гари бойцы постепенно приходили в себя, оглядываясь кругом. Рядом со мной, наполовину засыпанный землей, лежал молодой боец, мой ровесник. Голова его была неестественно запрокинута назад, широко открытые глаза удивленно глядели в голубое небо. Осколок мины прервал его жизнь в тот момент, когда он слушал пение жаворонка. Мертвые, широко открытые глаза, устремленные в голубое небо, как бы продолжали любоваться полетом птицы. Тонкая алая струйка крови медленно сползла с мертвого лица на воротник солдатской шинели… Много лет прошло с тех пор, а эта трагическая картина первых дней войны и сейчас перед моими глазами. И стоит мне только услышать пение жаворонка, я вновь мысленно возвращаюсь в июнь 1941 года…

Люди, во имя жизни на Земле, пусть пение птиц никогда не прервется звуками войны!

Призывался я 20 апреля 1941 года Кировским райвоенкоматом Москвы. Пока ехали в теплушках до части в Проскуров, успели все перезнакомиться. Я подружился с тремя одногодками-москвичами. Решили и в дальнейшем держаться вместе, помогать друг другу. Имена двоих из них я, к сожалению, забыл. А вот Володю Синицына я запомнил на всю жизнь.

Это был непревзойденный весельчак и балагур. Но выделялся он не только своей говорливостью, а еще и характерной фигурой. Мешковатый и неопрятный Володя часто получал за свою небрежность наряды вне очереди и другие армейские наказания. Толстый и неповоротливый, он сосиской болтался на турнике, вызывая смех товарищей. При начальной военной подготовке нас частенько гоняли на кроссы и марш-броски с полной солдатской выкладкой.

Июнь в 41-м выдался жаркий. «Распустить ремешки. Приготовиться к бегу», — командует ротный. Бежать в тяжелых кирзовых сапогах, гимнастерке и каске десять километров по украинской степи невыносимо тяжело. Пот заливает глаза, увесистый ранец и шинель в скатку бьют по спине, во рту пересохло. Сержант прикрикивает: «Подтянуться, помочь отстающим!» А отстающий, как всегда Синицын, пыхтит, еле-еле передвигает заплетающимися ногами. Мне приходится вместе с другим красноармейцем подхватить товарища под руки и тащить его к финишу. Как только Володя почувствовал опору с двух сторон, он сразу обмяк. Мы из последних сил тащим Володю, проклиная его полноту и неуклюжесть.

Звучит команда: «Шагом марш!» Не успели мы вытереть струящийся по лицам пот, как сержант командует: «Запевай!» В роте два запевалы — я и Синицын. Пересохшему горлу не до песен, и мы упорно молчим. «Вахромеев, Синицын — запевай!» — кричит взбешенный сержант. Молчание… «Рота! Бегом ма-арш!» — следует команда. Шатаясь от усталости, мы неохотно опять начинаем бег. Но наша взяла — мы не запели!

По возвращении в казарму нас построили. Ротный перед строем объявил мне три наряда вне очереди за неповиновение. Затем такое же наказание получил и Володя. Пришлось нам с утра до вечера драить полы в казарме и мыть всю посуду после еды. Это было мое первое и последнее наказание за время службы. Дальше началась война…

В то воскресенье в части были устроены различные соревнования. Я участвовал во взводных соревнованиях по метанию гранаты. Граната после моего броска улетела так далеко, что у зрителей невольно вырвался крик восторга. Это польстило моему юношескому самолюбию. При следующей попытке я размахнулся как можно шире и швырнул цилиндрическую гранату со всей силой. Через несколько секунд я увидел далеко за нормативной чертой облачко пыли от упавшей гранаты. На этот раз ребята бурно аплодировали моему рекордному броску. После такого успеха я был назначен защищать честь роты в соревнованиях, которые должны были состояться на следующий день. Но внезапно соревнования были прерваны.

Всех собрали на плацу — по радио выступал Молотов. Так мы узнали о начале войны. Молчаливые и подавленные, мы стояли и слушали. Слова горькие и неожиданные. Нас с детства убеждали в том, что мы готовы дать мощный и сокрушительный отпор любому агрессору. А в это время враг вторгся на землю нашей Родины на протяжении всей западной границы и молниеносно продвигался в глубь страны. Справедливый гнев, ненависть к фашистам горели в груди каждого из молодых бойцов. Мы стремились скорее вступить в схватку, отомстить ненавистному врагу за сожженные села и города.

Утром следующего дня нас наскоро экипировали и колонной направили в сторону быстро приближающегося фронта. Винтовок всем не хватило. Только каждый десятый получил по винтовке Мосина образца 1898 года и одну обойму патронов. Зато каждому были выданы громоздкие ранцы, противогазы, по две гранаты-лимонки и по две пустых бутылки для горючей смеси. Винтовки получили не лучшие из красноармейцев, а как раз наоборот — провинившиеся. Конечно, достался такой «подарок» и моему другу Володе Синицыну за его плохую физическую подготовку. Вручили ему эту боевую подругу в надежде, что с ней он быстрее станет настоящим бойцом.

Три или четыре дня мы в пешем строю продвигались в сторону линии фронта. Как я уже говорил раньше, июнь того года выдался жарким. В походе мы очень страдали от изнуряющего зноя еще и из-за того, что кормили нас преимущественно ржавой селедкой. Вода, запасенная в солдатские фляги, быстро кончалась, а ту воду, что предлагали украинские женщины в селах и хуторах, нам строго-настрого запрещали брать. Нам также не разрешали принимать и продукты у населения. Всеобщая шпиономания и подозрительность были тогда в моде. Проходили мы, запыленные и усталые, мимо заплаканных женщин, которые протягивали нам узелки с едой. Но стоило кому-нибудь из нас протянуть руку, как политрук или старшина с окриком подскакивали и выбивали скромное подаяние сельчан. И так на протяжении всего нашего пути.

В последний день нашего движения вдали уже явственно слышались звуки дальних боев. По безоблачному небу плыли дымы пожарищ. В той стороне на небосклоне после наступления темноты сверкали багровые зарницы и всполохи. Фронт приближался.

Поступил приказ: окопаться и ждать дальнейших распоряжений. Мы с Володей Синицыным и двумя другими москвичами принялись за работу. Володя пыхтел и обливался потом, копая пропеченную жарким солнцем землю. Но его острые шуточки нет-нет да звучали и веселили нас. Он не унывал сам и старался поддержать товарищей.

К вечеру в наш окопчик заглянул молодой лейтенант и, сев на край его, закурил. Я тоже закурил. Слово за слово, завязался разговор. Я сказал, что призывался из Москвы, но родился в Ярославской области. Он обрадовался, так как тоже оказался ярославцем. Долго мы беседовали с ним. На небе уже высыпали крупные звезды, мои товарищи уже спали, а мы все говорили и говорили. Разговор шел о мирной жизни, о встречах с девушками, о семьях. Доверившись ему, я рассказал, что мои родители из мещанского сословия. Он, в свою очередь, признался, что семья его была раскулачена, и ему пришлось скрыть свое происхождение для поступления в военное училище. Такая доверчивость в разговоре могла стоить ему очень дорого. Я успокоил лейтенанта, что о нашем разговоре никто не узнает, и мы расстались.