В тени баньяна - Вэдей Ратнер

Положив подбородок на резные перила, я притворилась, что не слышу. Крохотная бледно-розовая бабочка с крыльями, нежными, как лепестки бугенвиллеи[2], вылетела из сада и села на перила прямо передо мной. Я стояла не шелохнувшись. Бабочка словно переводила дух после полета. То раскрывала, то смыкала крылья, похожие на два веера, которые гонят прочь жару. Мама в одном из своих обличий? Нет, просто бабочка, маленькая бабочка. Такая хрупкая, будто только что появилась из куколки. Может, она тоже ищет свою маму?

– Не волнуйся, – прошептала я. – Она где-то рядом.

Я протянула руку, чтобы погладить бабочку, утешить ее, но едва мои пальцы коснулись тонких крыльев, она упорхнула.

Во дворе что-то шевельнулось. Это Старичок, наш садовник, вышел поливать сад. Он двигался как тень, совершенно бесшумно. Взяв шланг, до краев наполнил водой пруд с лотосами. Спрыснул гардении[3] и орхидеи. Окропил жасмин. Срезал огненно-красные этлингеры[4], собрал их в букет и перевязал стеблем. Пока Старичок работал, над ним кружили разноцветные бабочки, точно он – дерево, а его соломенная шляпа – огромная цветущая крона. Вдруг в этом пестром облаке возникла Ом Бао. Куда только подевалась наша немолодая кухарка! Она кокетничала и стеснялась, как юная девица. Старичок сорвал для нее ветку франжипани[5] и, прежде чем отдать подарок, легонько коснулся красными лепестками ее щеки.

– Я с тобой разговариваю! – в очередной раз прокричала Кормилица.

Ом Бао поспешила на кухню. Старичок поднял голову и, увидев меня, покраснел. Затем, опомнившись, снял шляпу и низко поклонился, сложив ладони в сампэах[6]. Он поклонился, потому что приветствовал госпожу, хотя мне было всего «семь с плевком», как говорила Кормилица, а Старичок жил на свете уже много лет. Я не удержалась и тоже добавила к своему сампэах поклон. Лицо Старичка расплылось в беззубой улыбке – должно быть, он почувствовал, что я не выдам его тайну.

Послышались шаги. Старичок обернулся.

Мама!

Она шла к Старичку плавной, неторопливой походкой. У меня в голове снова промелькнула папина строка: Радуга, скользящая по цветочному лугу… Сама я не сочиняла стихов, но, будучи дочерью поэта, часто видела мир таким, каким его описывал папа.

– Доброе утро, госпожа, – сказал Старичок, опустив глаза и прижав шляпу к груди.

Мама поздоровалась с ним.

– Сегодня так жарко, опять закрылись, – вздохнула она, глядя на лотосы. Это ее любимые цветы, обычно их подносят богам, но мама просила, чтобы у нее в комнате они тоже стояли. – Я надеялась, хотя бы один раскроется.

– Не беспокойтесь, госпожа, – заверил ее Старичок. – Я срезал несколько штук до рассвета и поставил в ледяную воду, чтобы они не закрывались. Я принесу вазу в вашу комнату, когда Его Высочество закончит сочинять.

– Ты всегда меня выручаешь, – ответила мама с улыбкой. – Не мог бы ты собрать букет из закрытых цветов? Я отнесу его в храм.

– Как вам будет угодно, госпожа.

– Спасибо.

Он еще раз поклонился и не поднимал глаз до тех пор, пока мама не проплыла мимо. Она поднялась по лестнице, одной рукой придерживая полы сампота[7], – чтобы походка была сдержанной и изящной. Наверху мама остановилась и улыбнулась мне.

– О, ты нашла шину и ботинки!

– Я в них учусь медленно ходить!

– Неужели? – рассмеялась мама.

– Когда-нибудь я буду ходить как ты!

Мама перестала улыбаться. Она подошла, бесшумно ступая, и наклонилась ко мне.

– Мне все равно, как ты ходишь, милая.

– Все равно?

Ни шина, впивавшаяся в ногу, ни ботинки, сдавливавшие ступни, ни собственное отражение в зеркале не удручали меня так сильно, как печаль, что появлялась в маминых глазах, стоило мне заговорить о ноге. И я старалась говорить о ней как можно реже.

– Да, все равно… Для меня счастье, что ты вообще можешь ходить.

На мамином лице заиграла прежняя лучезарная улыбка.

Я стояла неподвижно, затаив дыхание. Вдруг мама исчезнет, если я буду дышать, думала я. Она поцеловала меня в лоб, и ее волосы рассыпались по мне, как струи муссонного дождя. Я вдохнула ее аромат, тайну, которую она носила, как духи.

– Хоть кому-то приятно дышать в этой духоте, – произнесла мама, смеясь, словно мое странное поведение было для нее не меньшей загадкой, чем для меня – ее красота.

Я моргнула. Мама исчезла так же бесшумно, как появилась, вся словно сотканная из солнечного света.

Так рождаются стихи, говорил папа. Слова могут прийти с глотком воздуха и исчезнуть со взмахом ресниц, и в начале будет только

Затем появляется все остальное, рождается сюжет – тот самый воздушный змей. Стихотворение обретает целостность.

– Эй-эй-эй, не зеваем! – тараторила внизу Ом Бао. – Полы – вымыть и натереть до блеска, ковры – выбить и вывесить на солнце, фарфор – расставить, серебро – отполировать, шелк – разгладить и надушить. Эй-эй-эй! Дела, дела, кругом дела!

Ветер шевелил раскидистые ветви баньяна[8], росшего посреди двора, и листья колыхались будто в танце. Некоторые особенно длинные ветви достигали балкона. Тени от листьев трепетали на моем теле шелковыми лоскутками. Я закружилась, раскинув руки и бормоча заклинание, вызывающее тевод:

– Тощий, толстый…

– И что, скажи на милость, ты делаешь?