Ай-Петри - Александр Иличевский

И вот мы здесь, в чайной. Дома вокруг, царапина дороги, шеренга телеграфных столбов, все это – щепотка песчинок у подножия снежного поднебесья. В горах сейчас непогода – над нами ползут, обваливаются и восстают сливовые косматые миры, за которыми страшно проступают блистающие знаменья пиков Бехешта.

Траверсом по гребням бредут золотые караваны. Вдруг они превращаются в конницу, в искристый табун, срывающийся рассыпчатой скалой с вершины, – и, галлюцинируя наяву, мы подвисаем в этой чайной, где день напролет в обществе трех аксакалов глушим чай вприкуску с крошевом сухого тута.

Один аксакал похож на высохшего богатыря. Над его головой парит облезлый беличий треух. Изредка старики вспыхивают, и тогда клекот и рубящие жесты взлетают над их столиком. Но очень скоро, так же внезапно, в чайной вновь еще на несколько часов восстанавливается тишина.

К вечеру мы переходим на «тутовку». Опьянение от этого напитка ясное, как от парашютного прыжка. Мы взлетаем от двух глотков, и драма горного пейзажа – за открытой дверью и в высоких окнах веранды – тянет нас все выше…

Вдруг из-за прилавка выходит тоненькая девочка – где была раньше, скрывалась скромностью? – берет пиалу, наливает себе чай, садится за столик в углу. У меня перехватывает дыханье. Девочка непостижимо прекрасна. Прекрасна и непостижима, как низкая звездная ночь над Мургабом. Это сейчас я способен молвить. А тогда… Обреченный, я вглядываюсь в ее лицо. Скоро оно становится прозрачным, словно небо. Устыдившись, потупляю взгляд и рассматриваю вязаный орнамент на ее высоких, до колен, джурабах…

И тут происходит непоправимое. Девочка начинает тихо петь.

Она совершенно погружена в песню. Она и есть сама песня. Она поет совсем не так, как учат детей на уроках хорового пения, где они выразительно наклоняют набок головки. Девочка безукоризненно совмещает воплощение в звуке и совершенную отдаленность от той вещественности, которую он являет. Мелодия обретает телесность, и сама девочка становится прозрачной.

Ее песня без слов – и восходящий голос уносит мою душу в ослепительный простор, о котором я знал давно – как о том, что, наследуя вожделению, предшествует смерти и Богу.

Вовка толкает меня локтем – и пересаживается за столик девочки. Он заговаривает с ней – и она, залившись смущением и подбирая слова, отвечает невпопад.

Аксакалы переглядываются, один выходит. Тем временем Вовка беззаботно разглагольствует перед девочкой, неумело пытаясь кадрить. Девочка не понимает его ужимок и отвечает сердечно.

Скоро аксакал возвращается, с ним крохотный старик.

Сцапав за руку, он уводит девочку.

Упорно ведя ее между столиков, старик похож на ослика, который, впрягшись, влечет по небу легкий, но упрямый планер.

После чего к нам подсаживается худой усатый человек в кожаном пиджаке. Он разлепляет спекшиеся губы. Человек объясняет нам, что по их обычаям – обычаям езидов, – если люди видели, как незамужняя девушка разговаривала с мужчиной, который не является ее родственником, то он, этот мужчина, обязан до захода солнца посетить дом ее родителей. Иными словами, он ждет нас к себе в гости немедленно.

– Дом Нури вам покажет любой, – твердо сказал он, поднимаясь.

Мы метнулись в палатку. Вовка хотел бежать.

Он кипешился и клялся сейчас же идти на контрольно-спасательную станцию за подмогой.

– Иди! – заорал я. – Или тебя зарежет погоня, или горы накажут. Двадцать кэмэ – не фунт изюма. Кругом зверья полно – и мы тут как овцы на майдане.

– Что же делать, что же делать… Ты слыхал? Он сказал – они езиды! Мне батя про езидов рассказывал. Суровые они, я тебе точно говорю – нам мало не покажется!

Замерев от зябкости, я вложил за пазуху ледоруб, клинком вниз; ежась, застегнул до ворота рубаху, куртку и вышел. Достучавшись до полоумного сторожа, залегшего в сельсовете, я расспросил его, как найти дом Нури.

Вовка идти со мной отказался наотрез. Он собирался добраться до «ка-эс-эс», надеясь, что еще по дороге его подберет патруль с погранзаставы. Застава располагалась километрах в сорока, у Дуззахского перевала, но два патрульных маршрута как раз захлестывали к югу, за спасательную станцию.

– А не дойду – так в горах до утра перекантуюсь. Не ночевать же с этим зверьем, – Вовка рывком подтянул лямку рюкзака и повернулся идти.

– Значит, ты меня бросаешь? – спросил я, обозлясь.

– Считай, что так, – он скакнул вниз на дорогу, и крылатые синие сумерки опустились ему на плечи.

Скоро я сидел за низеньким столом. Во главе на подушках восседал старик-карлик. Он был погружен в яркий халат, очевидно великоватый ему. Атласная расшитая ткань топорщилась на плечах и шее как полусложенные крылья. По правую руку от старика, прикрыв глаза, сидел усатый человек в кожанке. По левую – девочка. Напротив меня восседали аксакалы, те самые, что были в чайной. Старик, похожий на ссохшегося великана, вежливо склонив голову, спросил ме ня:

– А где твой друг? Почему он не пришел?

Обыкновенно, если человек ко мне обращался, едва зная русский, то я долго мычал, подбирая простые слова, чтобы понятно ответить. Но этот старик так испугал меня, что я выпалил, еще не поняв, о чем меня спрашивают:

– С моим товарищем случился приступ аппендицита. Я связался по радио с «ка-эс-эс», и они обещали его забрать. Сейчас он лежит в палатке и ужасно страдает.

Аксакал перевел, и старики удовлетворенно закивали головами.

На девочке был праздничный наряд, блестевший медью, шелком, филигранной вышивкой; он был украшен бирюзовыми бусами и браслетом; кусочек лазоревой ткани закрывал лицо до тончайшей переносицы. Теперь ее тайна мерцала птицей в незримых облаках, несшихся рваной чередой над этой небесной тряпицей.

Комната вся была устлана кошмами и белоснежными овчинами. Трапеции деревянных перекрытий поддерживались пятью столбами. Центральный столб примыкал к нашему кругу, как отдельная персона за трапезой. Время от времени аксакалы попеременно припадали к нему, проводя сверху вниз ладонью, шевеля губами и после целуя докоснувшуюся руку.

Угощение было невеликим – тот же чай и тутовник и сухие сладкие лепешки.

Расспрашивали меня скупо, из вежливости. Да и я старался не витийствовать. К тому же ледоруб впивался в живот, и было нелегко дышать, не то что говорить. Их интересовало, чем занимается Лаборатория, какая у меня стипендия, когда за нами приедут, сколько мне еще оставалось учиться, кем работают мои родители и сколько они получают.

Все мои ответы сопровождались качанием голов, мычанием и цоканьем языков.

Через положенные этикетом две пиалы интервью закончилось, и, помолчав, я откланялся.

Ни дед, ни отец девочки не молвили со мной ни слова. Сама она сидела с прямой спиной, не шевелясь, не смея поднять глаза.