Ай-Петри - Александр Иличевский

Мохсен поник. Я вздохнул.

И тут надзиратель протянул мне наручники.

Я смиренно подставил запястья.

Мохсен приложил палец к губам, и мы тихо спустились вниз. Вложив в руку фонарик, надзиратель ввел меня в подвальный коридор. Он шепнул: «Go, see you later», – и я скрылся в подземелье. Сужаясь в иных местах до ширины грудной клетки – и тогда мне приходилось глубоко выдыхать, чтобы миновать теснину, – ход вывел в подобную башню, но меньших размеров. Только я успел оглядеться – вверх вела винтом похожая каменная лестница с веером широких ступеней, но без перил, – как дверь певуче отворилась, и в световом параллелепипеде возник Мохсен.

Я вышел наружу. Терпкий запах Каспия во рвался свободой в мои легкие. Волны мерно рассыпались у ног, выплетая по песку тающие галактики. Надзиратель рассказал, что этим подземным ходом Мирахмед-хан сумел вывести свою дочь. Бежав таким способом из-под осады казаков, они спаслись морским путем.

Не снимая наручников, я искупался в море, залитом маслом заката.

Ночью я снова никак не мог уснуть. Перед моими глазами одно за другим всплывали, метались, опрокидывались женские лица. Часто искаженные гримасой ужаса и страдания или погруженные в скорбь, эти лики о чем-то безмолвно просили.

Снаружи надрывались цикады. Луна взобралась в зенит и, сжавшись, как световое пятнышко под лупой – в фокус, поливала округу серебряным молоком.

Я поднялся и на цыпочках спустился вниз.

На предпоследней ступени, на холме высокого тюфяка спал Мохсен. Переступить его огромное туловище и широкую высокую ступень было невозможно. Я остановился, не решаясь прыгнуть.

Надзиратель спал навзничь, громоздко и грозно, как вулкан. От его храпа трепетала свеча, догоравшая в изголовье.

И тут кто-то тронул меня за плечо.

Я не обернулся, потому что не мог себе представить, что сейчас, в пустой тюрьме, меня кто-то может тронуть за плечо. Но чья-то легкая ладонь пожала и спустилась к локтю. Я дрогнул. Надо мной, ступенькой выше, стояла дочь заключенного бухгалтера.

Лицо ее было открыто.

Виновато улыбнувшись, она приложила палец к губам и другой рукой потянула меня за собою.

Мы вошли в мою камеру.

От страха я влез в нишу и выглянул наружу. Все вокруг было залито луной. Сияющее полотно пересекало море и вздымало горизонт. У входа в полицейский участок стояла фигура. Часовой курил. Собака пересекла двор и развалилась под фонарным столбом. Часовой скрылся.

Я обернулся.

Лунный луч пересек ее плоский живот и, слепя, скользнул по полноте грудей, по шее, когда, сняв через голову платье и оставшись в одних шальварах, она сделала два шага. Золотисто-смуглая кожа, пушистые долгие ресницы, мягкие внимательные губы и мучительно-пристальный блеск черных бархатных глаз объял меня всего и погубил.

Я многое узнал той ночью об этой хрупкой нервной персиянке.

Проснулся с чувством наслаждения, что ничего о себе не помню.

Солнечное пятно лежало на моих закрытых веках.

Я не хотел открывать глаза и вскоре задремал снова. И тут мне в послесонье привиделся кошмар. Я вдруг превратился в вертикаль, в тубус, в подзорную трубу – и сквозь себя узрел, что наша башня превращается в спираль гигантского карьера. Что теперь по лестнице вокруг километрового провала ползут крупнотоннажные механизмы, поднимающие на поверхность земли породу. Выйдя из камеры, я едва не был задавлен катящимся колесом размером с дом. В пазах колесного протектора я увидел взлетающие и опускающиеся камни, части человеческих тел, застрявшие по дороге. Я силился всмотреться в мертвые раздавленные лица, – но тем временем колесо опасно накатило, затмило, и я еле успел проснуться.

Скоро услышал, как внизу подъехала машина. Не сразу выглянув, увидел, как два санитара загружают носилки с телом, обернутым белой материей. Едва ли что-то соображая, я кинулся вниз.

Закрыв за санитарами дверь, Мохсен пожал плечами:

– Book-keeper died this night. (Бухгалтер умер сегодня ночью.)

– Last night, – поправил я машинально.

На следующий день приехал консульский работник. Им оказался вежливый сутулый человек с изможденным мятым лицом. Он страдал от жары и часто прикладывался к минералке. Хотя мой вид и вызывал у него ровное отвращение, перед пограничниками он был участлив, подобно вышколенной стюардессе. Бледное, незагоревшее лицо помощника консула выдавало, что полевая служба ему в тягость и что, видимо, он только и думает, как бы поскорей вернуться в свой филенчатый прокуренный пенал на Смоленке.

Оформление поручительства и самого выдворения заняло не больше часа, и, распрощавшись с Мохсеном, – мимо темно-зеленых валиков чайных плантаций, мимо илистых низин, разбитых на квадраты рисовых полей, в которых слепящим закатом стояло зеркально солнце, – я был конвоирован пешим ходом в Верхнюю Астару.

Да, Москва всегда мучила и морочила меня, вынимала с потрохами душу. Зиму напролет я был жив только мыслью о том, что в июне сорвусь куда-нибудь, куда размышлением призовет меня земля.

Уже следующим летом, погоняемый поиском подтверждений хейердаловских корреляций Кавказа с прикаспийской прародиной, я отправился в Колхиду. Чего там только со мной не приключалось. Там я дичал от подножного корма в горах над Пицундой. Вместе с зверьем бежал от лесного пожара. Чуть не насмерть травился древесным духом, ночуя в молниевом разломе ствола исполинского анчара. Встречал далеко за Агепстой пещерных молчальников. Три немых монаха жили в средневековом скальном монастыре. Я нашел их по дыму, шедшему из расселины: они готовили ужин в келье-пещере, завешанной на входе полиэтиленом. Угощая меня перепелиной яишней, монахи оживленно осведомлялись записочками об абхазской войне, о событиях в мире.

Помню, спасшись от пожара, только сутки спустя я очнулся, обнаружив себя в овраге вместе с мертвым обгоревшим белым волом. И теперь стоит лишь прикрыть глаза, вспоминая, как внутри возникает мученический взгляд быка, полный ужаса и печали…

В Зырхских горах я даже бывал в заветном плену у помешавшегося от одиночества егеря Анастаса. Обреченный на гостеприимство безумного грека, держась за хвост егерского Пегаса, я ходил по заповедным наделам Ачмардинского угодья, охотился с фотоаппаратом на пятнистых оленей; руководимый лайкой Настей, собирал вонючие трюфеля в корнях грабов и буков, посещал горные пасеки и, лежа под урчащим медогоном, объедался синегорским сбором – с цветов акаций, каштана, кипрея, тимьяна…

А у Михайловского перевала над Геленджиком я однажды просидел на дубке до рассвета, томясь кабаньей осадой. Два секача, окруженные молодняком, толпились, топтались внизу, у подножья, и, подрывая корни, пытались свергнуть меня на поживу. Тогда впервые – за всю перипетийную череду путешествий – иррациональный азарт диких свиней, обожравшихся каштанов и желудей, заставил меня содрогнуться.