Ностальгия - Мюррей Бейл

— Точно, она; глядите-ка!

Позади автобуса какой-то местный старикан сверзился с велосипеда — никто и ухом не повел.

— Акация, — возвестили впереди. Всегда найдется кто-то, знающий, как и что называется.

Acacia melanoxylon. То есть акация чернодревесная. Для Леона Кэддока ландшафт сей же миг заиграл яркими красками, ощетинился восклицаниями — чтобы расслышать пояснения жены (ее звали Гвен), ему пришлось наклониться совсем близко.

Баобаб (Adansonia digitata, адансония пальчиковая). Мимоза. А затем впередсмотрящий подался вперед и забормотал что-то себе под нос, быстро-быстро заморгал — и только тогда стремительно развернулся и указал пальцем.

— Эвкалипты!

И правда: у поворота дороги красовался роскошный экземпляр — прямо как в Рапалло! — облезший ствол и привычная груда мусора у корней.

— А мы вообще из дома-то уезжали? — брякнул какой-то остряк. — Уважаемые пассажиры, проверьте ваши билеты!

Пришлось посмеяться.

Вдалеке возникли и другие: одинокие стригальные машины, точно старинные парусники, а на травянистых склонах «пасутся» купы эвкалиптов.

— Эвкалипт шаровидный, — сказал кто-то, и в ответ раздался дружный гогот. Но человек не шутил. Это был Кэддок. Он повторил то же самое, громче: — Eucalyptus globulus.

Казалось, они в родной стране, а все эти фрагменты с эвкалиптами, на краткое мгновение оправленные в медленно сдвигающуюся рамку окна, — точно традиционная картина маслом. И краски ровно те же: бурые, выжженные; и трава цвета мякины. О, этот желто-серый реализм! Того и гляди раздастся крик вороны или какаду, но нет.

Впереди дорогу пересекла задрапированная в охряные одежды фигура — человек не то шел, не то плыл в окружении стада; коровы — грязные, неряшливые, с доисторическим отвисшим горлом — на первый взгляд бесцельно бродили туда-сюда, поднимая пыль. Незнакомец прошествовал в каких-то нескольких ярдах от громоздкого автобуса — но словно его не заметил: направился себе дальше, в каменистую пустыню. Голова его была наполовину выбрита, лицо раскрашено глиной, на лбу поблескивали украшения. Шел он, подстраиваясь к позвякивающему дрейфованию стада. Возможно, тем самым поступь его обретала исконное величие. Пассажиры примолкли и развернулись в креслах. Женщины вздохнули.

Теперь замечены были и другие подробности.

Древняя то была земля, непростая. Куда более неоднозначная, нежели казалось прежде. Здесь рос терновник, здесь колыхались океаны чужеродной травы, и семена разлетались, точно водяные брызги, и тут и там торчал соломенный конус хижины, отведенной под склад. А это что еще за дерево такое — крона размытая, по форме — равнобедренный треугольник со срезанной верхушкой, такого они в жизни не видели, а здесь на каждом шагу попадается? (Acacia Senegal, то есть акация сенегальская.) Постепенно эвкалипты стали казаться неуместными. Они ж сюда наверняка пересажены искусственно: некая часть их собственного прошлого, их родины — по этой самой причине про них стоит упомянуть на открытках. При въезде в столицу улицы мало-помалу заполнились проржавевшими велосипедами, этими стрекочущими механическими насекомыми, а еще старыми мотоциклами, тоже британского производства, многие с колясками. «Велосетты», и «ариэли», и даже случайный «пантер», и серебристые мотороллеры, и шипящие автобусы — все они сигналили, разгоняя пешеходов. Город был беспорядочный, с низкой застройкой. Отель путешественников располагался в самом высоком из зданий — есть чем гордиться.

Дуг «Хэлло» Каткарт плавал туда-сюда, отрабатывая свой собственный вариант брасса; голова его, как метроном, то появлялась над водой, то исчезала, словно он переступал с пружины на пружину.

Куда больше децибел исходило от его жены, коренастой и принципиальной. Разлегшись в шезлонге, она смачным шлепком втирала в бедра косметическое масло — ляжки так и ходили ходуном.

Ненароком напрашивалась на сравнение Луиза Хофманн — стройная, спортивная, лет под сорок. Она поглядела на солнце, задорно склонив голову на плечо, и объявила, что купаться не полезет. Ее муж сидел рядом: читал свежий номер «Тайм» и то и дело поглядывал на воду. Вокруг стояли плетеные столики, официанты в белых пиджаках сновали с разноцветными напитками.

С одной стороны зону бассейна защищало от стихий здание отеля L-образной формы, а с двух других — мощная терновая изгородь и бетонная стена. К стене прилепилась беседка, переделанная под вольер; внутри порхали крохотные черно-белые пташки, но никто так и не подошел рассмотреть их поближе — даже Филип Норт. Из-за стены доносились крики слепцов и торговцев фруктами.

Каткарт выбрался — или, скорее, выполз — из воды и, красноглазый, принялся потрошить сумку «Квантас» в поисках полотенца. Нашел солнцезащитные очки и рухнул в шезлонг рядом с женой. Сколько дорожек он проплыл? Никак не меньше семи.

— Девять дорожек отмахал, дорогая.

Бэмс! Бац! Тоже мне, двойной кувырок в воздухе, тоже мне, прыжок согнувшись: доска трамплина вибрирует, как камертон, — любому на нервы подействует!

И кто это так развлекается? Да вон, выпендрежник в гавайских шортах!

На лужайку мелкой трусцой выбежала Шейла Стэндиш, одной рукой прикрывая глаза, — и разом расслабилась, узнав согруппников. На это ей потребовалась секунда-другая. Удивительно, как меняются люди, избавившись от одежды. Уж таковы мужчины: им ничего не стоит разгуливать в одних трусах по комнате, а здесь как-то неуютно себя чувствуешь. Наверху у Шейлы был припасен цветастый купальник, цельный, на косточках. Она прихватила его с собой как всегда — на всякий случай. Шейла знала: чем дольше она его не надевает, тем труднее будет заставить себя впоследствии. Сюда она взяла кофту и несколько открыток — надписать между делом. Устроилась Шейла рядом с Каткартами.

В тени беседки кто-то шумно плюхнулся в шезлонг рядом с Филипом Нортом. Тот самый ныряльщик в шортах, изукрашенных тропическими цветами. Вообще-то Норт хотел пойти, так сказать, осмотреться, ну и оделся соответственно: в рубашку-апаш, хлопчатобумажные брюки и сандалии, — но долгий перелет, а возможно, что и события, ему предшествовавшие, утомили его до крайности.

— Как жизнь? Я — Гэрри Атлас.

Доктор Норт пожал протянутую мокрую руку.

— Вот она, жизнь, э? — возгласил Атлас, оглядываясь по сторонам. — Собственно, ничего больше и не надо. Так?

Прозрачные капли переливались и искрились на его груди под лучами солнца, сливались воедино и тоненькой струйкой стекали между ног. Губы посинели, купальщика била легкая дрожь. На запястье — здоровенные серебряные часы с пижонским черным циферблатом; под стеклом постепенно сгущалось крохотное белое облачко. Норт сочувственно покачал головой. Заметил он и другие свидетельства демонстративного равнодушия к воде. Похоже, равнодушие это нарочитое; возможно, что и просто позерство. На одном из пальцев поблескивало серебряное кольцо; под влажную резинку трусов парень затолкал пачку сигарет и коробок спичек! Норт заулыбался и едва сдержал смех.