Пенелопиада - Маргарет Этвуд

С каждой богиней,

царицей и девкой

тешился ты

без разбору.

Меньше стократ

мы совершили —

а ты осудил нас.

Властвовал ты

грозным копьем,

словом хозяйским.

Любовников кровь

мы оттирали

с пола и лавок,

с дверей, со ступеней,

на коленях в воде;

ты стоял и глазел

на ноги наши босые;

ни за что ни про что

тешился нашим страхом,

пил его с наслажденьем.

Рукою взмахнул —

и любовался

нашей последней пляской.

Ни за что ни про что

на смерть осудил нас.

С чего же начать? Выбор невелик: или с самого начала, или с чего-то другого. Но всему начало — начало мира, все остальное — лишь последствия; а о том, как начался мир, каждый толкует по-своему, так что начну я, пожалуй, с того, как я родилась.

Отцом моим был Икарий, царь Спарты. Матерью — наяда. Таких полукровок в те времена было пруд пруди; куда ни плюнь — всюду наядины дочки. Впрочем, толика божественной крови в жилах — это не так уж плохо. По крайней мере поначалу.

Когда я была совсем еще крошкой, отец приказал бросить меня в море. При жизни я так не выяснила почему, но теперь подозреваю, что виной всему были слова оракула: жрица объявила, что я сотку отцу погребальное покрывало. Вот он, наверное, и решил, что если убьет меня вовремя, то соткать ему саван будет некому, а значит, он никогда не умрет. Ход рассуждений очевиден. И если так, то отец решил утопить меня, чтобы спастись самому, — вполне понятное побуждение. Но он, видно, ослышался, а может, и сама жрица не разобрала что к чему — боги часто бормочут, как беззубые: не отцу, а свекру должна была я соткать гробовой покров. И если о том и шла речь в пророчестве, то оно воистину сбылось, и в свое время саван для свекра сослужил мне хорошую службу.

Понимаю, что теперь уже не в моде учить девочек рукоделию, но в мои времена, по счастью, дело обстояло иначе. Очень удобно: всегда находилось чем занять руки. Если кто-то отпускал неуместное словечко, всегда можно было притвориться, что ты ничего не слышала. И можно было не отвечать.

Но как знать? Может, никакого пророчества о саване и не было. Может, я его просто выдумала, чтобы было не так обидно. Столько шепотов носится здесь, в темных пещерах и на лугах, что порой не различишь, откуда этот голос — со стороны или у тебя из головы. Насчет головы — это я фигурально. Какие уж тут головы у нас, подземных?..

Впрочем, неважно. Так ли, иначе — меня бросили в море. Помню ли я, как сомкнулись надо мной волны и как воздух вышел из легких? Помню ли колокол, который, говорят, бьет в ушах утопающих? Не помню. Ровным счетом ничего. Но мне потом рассказали, как это было: всегда найдется какая-нибудь служанка или рабыня, старая нянюшка или кумушка, которую хлебом не корми — дай напичкать ребенка сплетнями обо всяких ужасах, что вытворяли с ним родители, когда он по малолетству еще ничего не мог запомнить. Эта история отбила у меня охоту общаться с отцом. Этим случаем — точнее, своей осведомленностью о нем — я и объясняю свою замкнутость и недоверие к людям.

Однако же каким надо быть дураком, чтобы пытаться утопить дочь наяды?! Вода — наша колыбель, наша родная стихия. Плаваем мы не так хорошо, как матери, но держаться на воде можем сколько угодно, а к тому же всегда найдем общий язык с рыбами и морскими птицами. Стая полосатых уток поспешила на помощь и доставила меня к берегу. Что оставалось делать отцу после такого знамения? Он принял меня обратно и дал мне новое имя. После того случая меня стали называть уточкой. А отец, очевидно, усовестился: с тех пор он преисполнился ко мне родительских чувств.

Отвечать ему взаимностью было нелегко. Можете себе представить, как мы с любящим отцом гуляем, держась за ручки, по краю обрыва, по берегу реки или по крепостной стене, а я только и думаю: вот сейчас он как сбросит меня вниз или размозжит голову камнем… Даже просто сохранять спокойствие в таких обстоятельствах — и то была задачка. После этих прогулок я уходила к себе и заливалась слезами. (Раз уж на то пошло, скажу вам сразу: дети наяд вообще ужасно плаксивые. Четверть своей земной жизни, если не больше, я провела в слезах. К счастью, в мое время носили покрывала. Очень удобно, когда нужно скрывать, что глаза у тебя красные и припухшие.)

Моя мать, как и все наяды, была прекрасна, но холодна. У нее были волнистые волосы и ямочки на щеках, а смех — точно зыбь на воде. Она была неуловима. В детстве я нередко пыталась обнять ее, но она всегда уклонялась. Хочется верить, что это она вызвала мне на помощь утиную стаю, но на самом деле — едва ли: она обычно плавала в реке и приглядывала за детьми помладше, а обо мне часто забывала. Если бы отец не велел меня утопить, она, пожалуй, и сама могла бы уронить меня в воду по рассеянности, а то и в порыве раздражения. Она ни на чем не могла сосредоточиться надолго и была невероятно капризна и переменчива.

Итак, вы уже поняли, что я еще в раннем детстве оценила преимущества самостоятельности (если допустить, что таковые у нее есть). Я осознала, что в этом мире я должна заботиться о себе сама. Рассчитывать на поддержку семьи не приходилось.

Мы тоже были детьми. Мы тоже не выбирали себе родителей. Нищих родителей, родителей-рабов, родителей — земледельцев и слуг; родителей, которые продали нас; родителей, у которых нас украли. Они, родители наши, не были богами, не были полубогами, нимфами или наядами. Нам, детям, назначили работать во дворце; мы, дети, гнули спину от рассвета до заката. Если нам случалось заплакать, мы утирали слезы. Если нам случалось заснуть, нас будили пинками. Нам говорили, что у нас нет матери. Нам говорили, что у нас нет отца. Нас называли лентяйками. Нас называли грязнулями. Верно, мы были грязны. Грязь была нашей заботой и работой, нашей обязанностью и нашей виной. Грязные девчонки — вот кем мы были. Если хозяин или сын хозяина, гость или сын гостя желал переспать с нами, мы не могли отказать. И не было толку плакать, не было толку ссылаться на боль. А мы были еще детьми. Тяжелее всех приходилось хорошеньким. Мы мололи муку для роскошных свадебных пиршеств, а нас кормили объедками. Мы знали, что для нас свадебного пира не будет никогда и никто не даст за нас богатых даров; наши тела ценились дешево. Но мы тоже хотели петь и плясать, тоже хотели счастья. Повзрослев, мы стали изящны и уклончивы. Мы овладели искусством скрытой издевки. Но уже детьми мы умели и покачивать бедрами, и манить, и подмигивать, и подавать бровями тайные знаки; мы встречались с мальчиками за свинарником — со знатными и незнатными наравне. Мы кувыркались в соломе, в грязи и в навозе, на мягких овечьих шкурах, которые сами же стлали на хозяйское ложе. Мы допивали оставшееся в кубках вино. Подавая пищу, мы тайком плевали на блюда. Между светлым пиршественным залом и темной кухней мы успевали набить рот краденым мясом. По ночам мы вместе смеялись у себя на чердаке. Мы старались урвать от жизни, что только сможем.