Travel Агнец - Анастасия Гостева

Я готова в это поверить. Но, вероятно, не каждому дано узнать, что шанс — дан. Это такая юридическая тонкость, еле заметный нюанс, но опытный юрист сразу поймет, что к чему. — Я буду исповедоваться только в присутствии моего адвоката. — Есть люди, которые как камни или песок — неорганический мир — воли у них нет совсем. — «Нарушители режима будут съедены!» — И они до сих пор еще люди и вынуждены нести это бремя, даже не нести, а вяло елозить под ним, потому что для перевоплощения в камень или коралл нужно предпринять усилие ее. Воли значит. Но так как воли нет даже на то, чтобы перейти в состояние, в котором ее не бывает по определению, то они по-прежнему люди. — «Некоторые разновидности Ада имеют вид возникших в результате пожара городских развалин и адские духи обретаются в оных, находя в них себе укрытие. В более скромных случаях Ад состоит из заурядных построек, расположением своим напоминающих улицы и переулки…» — И их так много, их становится все больше и больше… — если все окутано пеленой майи, то деление на мужчин и женщин — тоже иллюзия?.. — и кажется, что они размножаются вегетативно, при помощи черенков и отводков…

И есть люди, которые только снаружи люди. По совокупности морфологических признаков. — Вы уже залипли, голову даю на отсечение, вы уже пытаетесь узнать себя. Главное, не суетитесь, может, вам вообще не место в этом тексте? — И пока они маленькие, у них внутри есть что-то человеческое, и они поддаются воспитанию и обучению, и даже лучше, чем нормальные, но с каждым годом все сложнее, и однажды что-то в них лопается, или раскрывается, распахивается, как воронка, как жерло, и дна не видно, и оттуда начинает лезть инородное, непримиримое, безликое. — И рож дается такой человек, а у него дедушка всю жизнь самураем работал, и отец самурай, и не какие-нибудь рядовые самураи, а с положением —…Besa me, besa me mucho!.. — а бабушка прожила тридцать лет с дедушкой и хотя чувствовала неладное, но объясняла по-человечески, и ее несло этой самурайской волной, а она не могла с ней совладать, сил не хватало, и она бегала по вернисажам, дружила с космонавтами, переклеивала обои раз в три месяца, меняла любовников, читала книги запрещенных писателей, которые конфисковывались по приказу ее мужа, устраивала скандалы, словом, жила «невероятно насыщенной жизнью», а маму просто, уже не спрашивая, засосало всем этим самурайским кланом, и у нее крыша съехала еще до рождения человека, и она стала психиатром. Самурайским. И они все пытаются жить как люди, и рожали вроде как человека, и родилось по форме нечто вполне пристойное, но оно растет, оно качает права, оно стебается, а окружающие пытаются сунуться с вопросами — а ты девочка или мальчик? — и оно на них так пристально смотрит и отворачивается, и окружающие нервничают — в кого это оно у вас такое? — а оно — ни в кого, оно — во что. В то самое место, откуда папа и дедушка. Дитя клана. Полукровка. Дочь самурая.

Она живет с этими людьми, они называются родителями, но ее не покидает ощущение, что она — их приемная дочь. Подкидыш. Что однажды появится что-то гораздо более сильное и большое, чем они, и предъявит свои права на нее, и она будет вынуждена уйти. Она называет их папой, мамой, дедушками, бабушками, учит языки, занимается теннисом, ездит верхом, ей так жалко их, они любят ее как родную, они придумывают ей имена, она играет на пианино и ходит на танцы, они воспитывают ее от всей души, она не столько живет, сколько приходит в себя, они не знают, что ее у них отберут… — Что это у тебя за духи? Я на прошлой неделе был в Париже, я такие нюхал в магазине… Я тебя напечатаю… Тут где-то было вино… Хлебнешь?.. — Иногда ночью она просыпается и видит в дверном проеме коричневое существо, похожее на облако, оно колышется и пульсирует, и она знает, что оно смотрит на нее. От этого невозможного, несуществующего взгляда, как будто кто-то подсматривает за ней изнутри нее, и наполненного тем, что впоследствии она будет называть тоской и скорбью, ей хочется спрятаться, зарыться в одеяло, и она кричит, кричит… — ей опять что-то приснилось — это ты ее избаловала, ребенок должен засыпать в девять, а не в полдвенадцатого, дай ей валерьянки — а кто читал ей, я? — ты говорила по телефону — а ты не помогаешь — я выматываюсь — это… привычки… спать… ты посмотри, что творит… родителям… твоя мать… дай ее руку… за звание… не нужны их подачки… твою мать…

И наступает день, когда реальность уходит на второй план, а на первый выдвигается боль. Боли так много, она заслоняет собой все, даже время, и память клинит от таких нечеловеческих условий. Боль постоянно меняется, трансформируется, длится вечно, нахлынывает маслянистыми волнами, затягивает пленкой, она несет страх и отчаяние, заливает квартиру, расползается по городу, покрывает всю ойкумену. — Пропасть между телом и телесностью для вас непреодолима. Она столь же велика, как разница между матом ушибленных диссидентством писателей и руганью вонючего водопроводчика. — Она беспричинна, самодостаточна и несокрушима. Она вдавливает в кровать и выдавливает из окна. Боль — лазутчик из чужого мира. — Это нам ближе. Мы тоже читали Кастанеду. Как это там… — Она должна убить тебя, пока ты мала и не умеешь бороться. Она рассыпает таблетки, укутывает ватой и может сделать так, что весны — не будет, и лета — тоже, а будут только осень и зима, а потом снова осень, и она никогда не покинет тебя. Спи… А потом — строчка внизу экрана — семь лет спустя. Какие семь лет? Кто считал? Где они? Ему можно верить? И боли нет. Но и памяти тоже. И время отсутствует для тебя, но помогают знакомые. «День сурка». И девочки нет. Есть Женщина. Откуда взялась? Тоже подкидыш? В таком возрасте? Это что же, ее в четыре руки кидали? Каждый день — как первый и последний. — У меня такое ощущение, что я — предел на бесконечности дискретной последовательности сущностей, обитающих в моем теле. — …Ну вот, опять она за свое. Молодые женщины так не говорят!.. — Ты в храм ходи почаще, не будет таких ощущений. — У вас наберется строчек пятьсот-семьсот? Наше издательство Хочет выпустить ваш сборник. — А что, его посадили? — Простите? — Да неважно. Наберется. — Слушай, у тебя такая аура, я такое вижу в первый раз. Сколько тебе лет? Не может быть.

В таком возрасте и такой потенциал. Тебе надо медитировать, я готов помочь, вот телефон. Что? Хамка. И карма у тебя хреновая. — Если нигде нет готовых ответов, то что же, мне никого ни о чем не спрашивать? Сидеть и ждать, пока ответ придет изнутри? — Спрашивать. Но ничего не принимать на веру. Энергии нужны формы для воплощения. Чем шире будет твое семиотическое пространство, тем больший выбор будет у внутреннего содержания, когда оно будет выходить из тебя. — Но как быть с любовью? — Я не знаю, что такое любовь. И это приятно. Если знаешь заранее, то это уже не любовь, а методология. — Какой страшный и неопределенный мир. — «Не стой на пути у великих чувств». — «If equal affection cannot be, let the more loving one be me…»[3]

И однажды Женщина встречает Мужчину. Который тоже почти, но не совсем. Тоже из клана. Но другого. У Женщины имени нет. Оно ей не нужно. Она все время меняется. Глаза, волосы, голос, фигура, цвет кожи. — Почему ты такая смуглая? — Мой дедушка был латышским стрелком, и он уехал на Кубу помогать Фиделю с революцией. И там встретил мою бабушку, дочь деревенской колдуньи и знахарки. Он в нее влюбился и родился мой отец. Он мулат. — А фамилия почему русская? — Это псевдоним. — И это неправда, что Женщина из ребра Мужчины. Она к Мужчине сначала вообще никакого отношения не имела. Она — стихия, горы, чечетка, буква «о», море, трава (не путать с «травой»), галька, восточный ветер, кошка, грибы, πάντα ρει,[4]фигурки оригами, импровизации Оскара Петерсона, принцип неопределенности, она, в принципе, определена с точностью до константы (см. ниже), цикады, полнолуние, охапки еловых веток, мокрых от снега, кофе «glassé», постоянное движение, на троллейбусе до Пушкинской, пешком, мимо Адмиралтейства, по коктебельской набережной, заглянуть на Berweek street, в магазинчик знакомого индуса, до Третьяковки, свернуть на Большую Ордынку, кто сегодня играет в «Бедных людях»? выйти к Musée D'Orsay, прогуляться до Musée d'Orangerie, мимо городской ратуши, к Manneken-Pis, свернуть на рынок, какие красивые парио, сколько драхм? я живу в Порто Гермено, если вам так не терпится выпить со мной кофе, то это всего 70 км от Афин, теперь по Остоженке, до «Парка Культуры» и — домой. Где сегодня ее дом? Sorry, vous dites?[5]Ευχαριστώ πολύ.[6]